Том Перротта - Маленькие дети

Пока кабинка ехала вниз, они держались за руки, не смотрели друг на друга и не произнесли ни одного слова. Но даже тогда решимость Тодда еще не ослабла. В машине он всю дорогу подпевал Раффи и ни секунды не сомневался, что этим вечером они с Сарой отправятся к морю и к новой жизни.

Уложив Эрона поспать, он заперся в спальне и написал Кэти длинное письмо, в котором объяснял, что и почему собирается сделать. Оно заканчивалось особой припиской для Эрона, которую Тодд просил прочитать мальчику утром. Он вложил письмо в конверт, сложил и засунул в задний карман.

Этим же вечером, незадолго до девяти, Тодд поднялся в спальню Эрона и несколько минут посидел на его кровати, глядя, как его сын спит, и пытаясь убедить себя, что его очень радует перспектива проснуться завтра в номере отеля, далеко отсюда, от всех надоевших ежедневных обязанностей, от неизбежных скандалов по поводу утреннего одевания, завтрака и телевизора. Особого успеха он не добился. Дело в том, что, хоть Тодд и любил пожаловаться на осточертевшее однообразие этой процедуры и на особые трудности, связанные с носками, ему нравилось одевать Эрона по утрам и грустно было думать, что завтра это станет делать кто-то другой, да еще в доме, охваченном растерянностью и унынием.

Но и тогда Тодд еще не передумал. Он со вздохом поднялся с постели Эрона и направился в собственную спальню, чтобы оставить письмо под подушкой Кэти — там, где она непременно найдет его, но только после того, как они с Сарой уедут из города. Он откинул покрывало с подушки и застыл.

Вот в этот момент мужество и оставило Тодда — еще не окончательно, но все-таки письмо осталось у него в кармане.

Оно все еще лежало там, когда он пробудился от задумчивости и наклонился, чтобы поднять доску, упавшую на тротуар у самых его ног. Наверное, она принадлежала мальчишке, который сидел посреди тротуара и со смехом потирал ушибленное колено.

— Ты в порядке? — спросил, подходя к нему, Тодд.

Мальчишка кивнул и поднялся, но покачал головой, когда Тодд попробовал вернуть ему доску.

— Оставь себе, — сказал он. — Я на сегодня откатался.

— Зачем она мне? — удивился Тодд.

— Попробуй сам, это же круто.

— Точно, — присоединился к нему подросток с хриплым голосом, и все остальные дружно закивали. — Попробуй сам, чудак.

— Вы с ума сошли, — пожал плечами Тодд, стараясь скрыть вдруг вспыхнувший азарт. — Я же не знаю, как на ней кататься.

— Все ты знаешь, — вмешался Джи. — Ты следил за нами все лето.

Мэри-Энн стояла под фонарем на краю поля для соккера и дрожащими руками пыталась разжечь сигарету. Последний раз она курила в четырнадцать лет, когда в летнем лагере с двумя подружками удрала после отбоя на озеро, чтобы на троих выкурить одну сигаретку «Мальборо» и составить детальный план соблазнения мальчиков из старшей группы. Подобные воспоминания принято считать приятными, но это таковым определенно не являлось. Две другие девочки не особенно нравились Мэри-Энн, она страшно боялась, что их застигнут за нарушением сразу двух лагерных правил, не говоря уже о том, что в том возрасте она еще совершенно не хотела никого соблазнять, и уж особенно старших мальчиков.

Сигарета, которую она сейчас раскуривала, принадлежала не ей. Мэри-Энн вытащила ее из пачки «Кэмел лайте», которая пару недель назад случайно выпала из сумки Терезы, когда та искала пластырь. Мэри-Энн быстро схватила ее со стола, пока дети не успели заметить.

— Мне казалось, ты бросила, — процедила она и сама удивилась тому, что так злится.

— Я еще иногда покуриваю, — призналась Тереза.

— Я их забираю, — объявила Мэри-Энн. — Для твоей же собственной пользы.

Не обращая внимания на робкие протесты Терезы, она бросила сигареты в свою сумку. Так они и лежали там с начала августа, словно дожидаясь момента, когда Мэри-Энн почувствует себя такой несчастной и растерянной, что, будто в знак протеста, решит закурить.

К счастью, в сумке нашлась и зажигалка, которую кто-то из безответственных родителей забыл на краю песочницы.

Раскурить сигарету удалось только с третьей попытки. Первая же затяжка обожгла легкие, и Мэри-Энн раскашлялась до слез. Решив не затягиваться, она отправилась по зеленой траве футбольного поля к детской площадке.

Несколько минут назад она выскочила из дому, крикнув Льюису, что ей надо немного прогуляться, и направилась на площадку не сознательно, а скорее повинуясь силе привычки. Но скоро Мэри-Энн сообразила, что это именно то, что ей сейчас надо, — уединенное место, где можно посидеть, не беспокоясь, что кто-нибудь обнаружит ее с сигаретой в руках. Ей просто требовалось немного времени, чтобы прийти в себя и понять, как отразится случившееся сегодня вечером на ее дальнейшей жизни.

Их с Льюисом брак переживал не самый лучший период — бесполезно отрицать это, — но, по правде говоря, он и с самого начала не был особенно счастливым. Она никогда не любила мужа — даже в тот день, когда, приподняв вуаль, поцеловала его на глазах у двухсот аплодирующих гостей. Она вышла за него замуж в минуту отчаяния, почти паники, после того как ее бросил человек, который, как она считала, был предназначен ей судьбой. Дела с карьерой тогда шли отлично — она была только что назначена вице-президентом общества «Социологических отношений», — но что с того? Когда-то Мэри-Энн дала себе клятву, что ни за что не останется одна и не превратится в одну из этих жалких старых дев, которые с ненормальной горячностью рассказывают всем о том, как они любят своих котов.

Льюис показался ей хорошим человеком, тихим, солидным, дипломированным финансовым аналитиком. Даже тогда, когда они только встретились и ему было едва за тридцать, Мэри-Энн считала, что ему не мешало бы иметь побольше волос на голове и поменьше жиру на животе, но какой у нее был выбор? Последний поезд отправляется, твердила она себе, и кто не сел — тот опоздал.

В принципе она была более или менее довольна своей жизнью вплоть до этой весны и до того момента, когда на их площадку стал приходить Герой Грез. Он напомнил Мэри-Энн ее бывшего возлюбленного Брайана, единственного мужчину, которого она когда-то любила: тот же рост, те же широкие плечи и легкая улыбка. Она жила с Брайаном два года и не сомневалась, что они вот-вот поженятся, но он бросил ее, потому что она не умела радоваться. «Научи меня, — умоляла Мэри-Энн. — Я очень хочу научиться», но он сказал, что этому невозможно научить и что ты либо умеешь радоваться, либо нет.

Каждый день она сидела с приятельницами за низеньким столиком, наблюдала, как этот до смешного красивый мужчина играет со своим красивым ребенком в дурацком колпаке, и думала, что он послан сюда специально, чтобы продемонстрировать, какой могла бы быть ее жизнь, если бы ее не украли и не подменили чем-то второсортным. И потом, когда эта ужасная Сара — подумать только, Сара! — стала его любовницей, чаша терпения переполнилась. Наверное, она вымещала свое раздражение на Льюисе. На бедном невзрачном Льюисе. Хорошем муже и отце, так прекрасно обеспечивающем свою семью. Вот уж кто действительно не умеет радоваться. В какой-то момент Мэри-Энн стало неприятно даже видеть его, не говоря уж о том, чтобы прикасаться. Она бы вообще перестала заниматься с ним любовью, если бы не непререкаемое правило «свиданий по вторникам». А сейчас он сам его нарушил. «Он, — горько думала Мэри-Энн, — он меня отверг. Это даже смешно».