Николай Студеникин - Перед уходом

До станции было тридцать километров — пешком за сутки не добраться, в ее-то возрасте! Правда, в девяти километрах от села находился железнодорожный разъезд, но поезда дальнего следования на нем никогда не останавливались, даже не замедляли хода. Пришлось готовить три рубля.

Много, конечно. А куда денешься? Утром, как и договорились накануне, Суханкин осадил грузовичок у дома, из-за которого и разгорелась тяжба. Выйдя из кабины, он шуганул сбежавшихся ребятишек и деловито попинал баллоны сапогом. Резина была старая, лысая. Темные венцы — дом рубленый, пятистенка — уже помечены цифрами и буковками, аккуратно выведенными белой краской: новый невесткин муж готовил дом к перевозу.

Старуха захватила чемоданчик, оставшийся от покойного сына Феди, навесила на дверь замок, который можно отпереть любым гвоздем, и быстренько, чтоб никто не увидел, юркнула в душную кабину. Бумажку с адресом и названием справедливого министерства она второпях забыла дома на столе, и обнаружилось это только на середине пути. Старуха ахнула, но решила не возвращаться: примета есть — вернешься с полпути, не жди удачи! Да и Колька Суханкин вряд ли согласился бы катать ее туда-сюда за те же деньги.

«Ладно, ничего, — решила она, глядя на пыльную извилистую дорогу. — Поеду так. Чего уж там?.. Нет, так у людей спрошу! Язык до Киева доведет».

— Ну-ну, докладывай давай, излагай, — рассеянно сказал парень, который смотрел куда-то вдаль, распустя губы и положив тяжелую руку на старухино плечо.

— …пока с хозяйством управлялася, так и нужная была, — пробормотала старуха. — Пензию, что колхоз дал, всю себе брала. «Зачем тебе, мама, деньги?» И Федину, что на детей, себе. В церькву придешь, свечку за упокой поставить не на что. «Ах, это предрассудки, — говорит. — Опиум для народу!» И если бы прынцып был, а то так — просто жадная…

Старуха отвернула голову и увидела высоко подпоясанных солдат, которые, с чемоданами в руках, кренясь на бок, торопились к дальнему составу. Откуда-то тянуло угарным дымком. Поблескивали фонарики проводников — ими они освещали билеты. Тускло светились номера вагонов. Сколько же на белом свете людей! И все они куда-то спешат, едут, едут…

— А ну, кому тут пиво с закуской? — зазвенел вдруг бодрый женский голос. — Пиво с закуской, незаменимое в пути?

— Эге! Это дело! Реклама — двигатель торговли! — Парень сорвался с места. — Не уходи никуда, жди меня тут! — обернувшись на бегу, крикнул он.

Вернулся он необычайно быстро, держа в руках по пакету. Старуха и опомниться не успела, не то что убежать. Поблескивала прозрачная бумага. Темнели, растягивая ее, тяжелые пивные бутылки. Желтел ноздреватый сыр. А в самом низу каждого пакета, у донышек пивных бутылок, скромно белели яйца.

— Отоварился я, мать, — сообщил парень, широко и радостно улыбаясь. — А теперь — пошли. Возьмем машину и поедем с тобой бай-бай. Чего тебе на вокзале отираться?

На стоянке такси распоряжался пузатый человек с повязкой на рукаве кургузого пиджачка и с полосатым, как у милиционера, жезлом. Он обеими руками, без церемоний отпихивал очередь на тротуар и, помахивая жезлом, как пастух, подгонял машины, сиявшие зелеными глазками.

Ухитрившись как-то миновать очередь, парень усадил старуху на роскошное заднее сиденье и, сопя, поместился рядом. Хлопнула дверца. Как только машина тронулась, он разорвал прозрачную бумагу и ловко сдернул с пивной бутылки пробку. Горлышко бутылки сразу наполнилось белой пеной. Парень запрокинул голову. Старуха с ужасом и восхищеньем наблюдала за великолепным процессом утоления жажды, смотрела, как размеренно ходит под кожей горла внушительный кадык. Со звуком, похожим на поцелуй, парень оторвал опорожненную бутылку от губ и утер их тыльной стороной ладони.

— Чего, мать? — покосился он на старуху. — Тоже пивка охота? А нормальненько… Хор-рошо! — ликующе рыкнул он и, как цыган в танце, передернул плечами.

Шофер впереди и ухом не повел.

— Балуешься ты… — сказала старуха.

— Это верно, мать, — неожиданно согласился парень. Он устроил бутылку куда-то себе под ноги. — Правильно ты сказала! Балуюсь я, мать, шалю. А почему? — растопырил он короткие пальцы. — Вот ты мне скажи: чего я в жизни видел? Ну, пацаном был, прибыл в ремеслуху. Сопля зеленая, жутко блатной товарищ! Кровать дали, тумбочка — одна на четверых, а класть нечего… Шинель с подшинельником? Напильник драчовый — заусенцы сдирать? Я его «рашпилем» назвал, а мастер меня за ухо, он меня матом, хороший был старичок, запойный, правда, — чтоб порядок знал, инструмента не позорил! Помнил чтоб, что слесарь не сапожник.

— Все так начинали, — неожиданно подал голос шофер. — Я сам два года болты мыл в гараже Метростроя, ни прописки у меня, ни жилплощади!

Парень сунул растопыренную пятерню в волосы, как вилы в сено, и закручинился. Дальше ехали молча. Каждый думал о своем. Мимо, изредка ныряя и подмигивая, плыли огни ночной Москвы. И не было им ни конца, ни краю.

— Оставь, — сказал парень шоферу, когда тот выключил счетчик и загремел мелочью, намереваясь дать сдачу. — Не обижай! Что мы — хуже людей? А, мать?

— Не знаю… — пролепетала она в ответ.

Парень взял ее за руку, поддержал, и она кое-как выбралась из машины. «Ох, колготной», — подумала она, глядя на него снизу вверх. Машина сорвалась с места и умчалась в ночь, будто и не было ее. У самого подъезда, уже зайдя под бетонный козырек, парень остановился. Жажда по-прежнему мучила его. Опорожнив и вторую бутылку с пивом, парень широко размахнулся, чтобы забросить ее в кусты.

— Дай, — попросила старуха, жалея посуду. Она с обидой припомнила, как совсем недавно невестка — «раз и навсегда» — запретила ей трогать пустую посуду, которая скапливалась в доме, даже ту, которую после себя оставляли чумазые трактористы, — начала сама сдавать ее в сельпо, не доверяя свекрови. — Не кидай, не надо!

И парень согласился:

— Бери. Хозяйственная ты, мать, — невесело хохотнул он, разглядывая содержимое пакетов, а разглядев, возмутился: — Кладут, тоже мне! Яйцо, сырку кусок, а он черствый, как подметка. Вон, замаслился весь! Корку черного добавили — гони рупь!.. Приобщи, если хочешь, — сказал он, наблюдая за тем, как старуха прячет порожнюю бутылку в чемодан. — И пошли, а то лифт отключат. Поздно уже!

Старуха торопливо проверила, все ли на месте в чемодане. Ее дрожащие пальцы наткнулись на помятое яйцо. Старуха сунула его в пустой стакан, прорвав газету, и захлопнула крышку чемодана. Щелкнул его запор.

— Значит, так, — сказал парень, когда голубые дверцы лифта послушно разъехались перед ними. Он обнял старуху за плечи. — Моя ежли глотку драть начнет, нрав свой ангельский выказывать, ты внимания не обращай! Держись за Паничкина, — сказал он, нажимая кнопку нужного этажа. — С Паничкиным не пропадешь! Кино видела?