Николай Камбулов - Ракетный гром

— Деньги у меня есть, — отказался Савчук. — Неужели так случилось?

— Только что по телефону разговаривал. Поезжай, поезжай, — торопил Громов.

Поезд еще не остановился, когда Бородин вскочил на подножку седьмого вагона. Проводница, молодая украинка, в темном форменном костюмчике, закричала на Степана:

— Да куда же вы, дядько, на ходу, погодите! Oй, ненормальный, — шарахнулась она в сторону, пропуская Бородина.

В узком коридоре пассажиры с чемоданами и узлами в руках преградили ему дорогу. Но он, сопровождаемый недоуменными взглядами и сердитыми окриками, протиснулся до середины вагона и, увидев возле окошка черноголового мальчика, закричал:

— Павлик, Павлик!

Но ошибся, это был не Павлик. Мальчуган, задрав головенку, скривил в усмешке загорелую мордашку.

— Я не Павлик. Меня зовут Саской... А Павлик во-он там, — показал он ручонкой на крайнее купе.

Бородин открыл дверь и разом увидел всех — Павлика, сидевшего верхом на чемодане, Елену, склонившуюся над корзиной, и меньшого, закрученного в пестрое одеяло так, что виднелись лишь маленький розовый носик и глаза — две темные блестевшие пуговки.

— Па-апа! — Павлик бросился к отцу, повис у него на шее. Бородин целовал его в горячие, пахнувшие чем-то знакомым щеки и тянулся к Елене, придерживая рукой Павлика. Елена повернулась, и он прижал ее к груди.

Она, покорная и вдруг обмякшая, повторяла:

— Степан, ты посмотри, посмотри. Посмотри..

Бородин поднял пестрый сверток, придвинул к окошку и долго вглядывался в носик, розовенькие щечки и в пуговки-глазки. Он искал знакомые черты и, найдя их, подмигнул Елене:

— Вот это парняга! Сколько килограммов?

— Сейчас уже восемь.

— Восемь? — Он покачал на руках, определяя вес. — Ну, конечно, восемь! — радостно воскликнул он. Ребенок повел глазенками, зачмокал маленьким ротиком, и Бородину показалось, что он улыбается. — Здравствуй, сынок, здравствуй. Я твой папа, узнаешь? Улыбаешься... Значит, узнал, парняга, своего отца.

— Он ничего не понимает, — заметил Павлик. — Он еще маленький, он даже и не разговаривает, только две буквы выговаривает — «а» и «у». А я знаю всю азбуку... Мама научила...

Степан бросил взгляд на Елену. «Мама... Он привык к ней, мамой называет. Это очень хорошо», — мелькнула мысль.

Елена поняла мужа, качнула головой.

Уже в машине Павлик, сидевший рядом с шофером, сказал:

— Папа, а у нашей мамы тоже есть мама. Ее зовут — бабушка!

Бородин нащупал руку Елены, пожал ее, спросил:

— Не устала?

— Есть немного, — призналась она и, в свою очередь, сказала: — Ну, а как ты тут жил?

— Нормально. Мне что, я все время с людьми. На службе полный порядок...

— Дома как? Небось запустил квартиру? Питался-то где? В военторговской столовой?

Бородин не сразу ответил. Когда машина проскочила «Голубой Дунай» и на пригорке замаячили корпуса офицерских домов, он сказал:

— Питался нормально, Елена. А вот в доме у нас не все в порядке. Посуду сегодня всю перебил.

— Как же это случилось? — удивилась она.

— Случилось... Готовился тебя встретить, решил помыть... Два чайных блюдечка осталось. Ну ты скажи: не медведь ли я! И вроде бы осторожно обращался. — Она слушала его с улыбкой, ей было приятно, что он готовился встречать ее, что он помнил о ней. Бородин рассказал и о курсантах-гусариках, которых он приютил в квартире и которые тайком от него пили вино, и что он собирается прищучить их письмом, которое обязательно пошлет в училище.

— Не делай этого, Степан. Ребята молодые, повеселились, ну и ладно, бог с ними.

— Бог-то с ними, а бутылки оставили замполиту, мол, пусть комиссар свою долю употребит. А я его, черта вонючего, не пыо, организм не принимает. Может, и посуду я не перебил бы, да эти бутылки на глаза попались.

— Ничего, — заметила Елена. — не обеднеем.

«Ничего, — подумал Бородин, — вот если Громов не выручит, из рюмок будем щи хлебать». Он вспомнил, что в доме и продуктов-то никаких нет, и с еще большей злостью снова напустился на курсантов-гусариков, а потом засмеялся:

— Вот так и познал я женскую долю. Не гожусь я в кухарки, хоть ты меня кнутом пори!

Елена зажала ему рот рукой, показывая взглядом на уснувшего сына. Она с минуту не отнимала ладонь, чувствуя, как Степан шевелит горячими губами, целуя ее пальцы.

Они подъехали к дому. Павлик, выскочив из машины, побежал к стайке таких же карапузов, как и он, и начал что-то говорить нм, показывая на родителей. Степан выгрузил узлы и чемоданы, попросил шофера помочь снести вещи, позвал сына:

— Павел Степанович, ты как, останешься здесь или с нами пойдешь?

— Немножечко поиграю, папа.

— Пусть остается, —- сказала Елена. — Управимся с вещами, потом позовем. Хорошо, сынок?

— Немножечко, мама, — просяще повторил Павлик и побежал с мальчишками за угол дома.

Они жили на втором этаже. Бородин хотел было позвонить соседям, чтобы взять ключ, но Елена нетерпеливо толкнула дверь. Она открылась. Бородин просветлел: значит, Громов что-то сделал. Елена вошла в коридор и сразу направилась в спальню, чтобы положить на кровать малыша. Она переступила порог и остановилась.

— Степан, что это такое? В свою ли квартиру попали? Иди сюда, — позвала она, прислонившись спиной к притолоке двери.

— Конечно, в свою. — шагнул к Елене Бородин и тоже остановился изумленный.

На столе, накрытом белой скатертью, он увидел несколько тарелок, маленьких и больших. В трех больших еще дымился парком не то борщ, не то суп. В плоских, с красивым орнаментом и золотистыми поясками по краям, лежали котлеты, от которых тоже шел парок. В салатнице — нарезанная колбаса, а посреди стола возвышались торт и бутылка цинандали. На этажерке, там, где стоял будильник, красовался пышный букет садовых цветов.

— Это ты? — прошептала Елена.

— Нет, — покачал головой Бородин.

— Кто же?

— Не знаю.

— Шутишь! — Ей хотелось, чтобы это было сделано руками Степана, ее мужа... Но он, качая головой, все отрицал и отрицал.

— Посуду я перебил, а это не знаю кто постарался.

— Добрые люди, — сказала Елена.

Она уложила сына, осматривала квартиру и опять не верила, чтобы кто-то посторонний так мог приготовить стол и убрать...

— Степушка, — подошла она к нему. — скажи, что ты пошутил, ну скажи.

Он понял ее, понял, что ей необходимо сейчас узнать, как он относится к ней, еще раз услышать, что он любит ее, очень ждал и для нее так постарался. Он закрыл глаза и зашептал:

— Скажу, скажу... Я люблю тебя, Елена, очень люблю... Я бы точно так же накрыл стол, приготовил бы эти цветы. — Он умолк, все еще стоя с закрытыми глазами.

— Говори. Степушка, говори. — Ее руки лежали у него на плечах, и она любовалась им, таким громадным и застенчивым, как ребенок, его скуластым лицом, которое так светлеет, когда он улыбается. Она вспомнила, как он сватался. Вкатился этакой глыбой, весь промокший под дождем. После гибели мужа она собралась уехать совсем из Нагорного. «Не уезжай, Елена!» — отобрал билеты, крикнул: «Елена, я ждать умею!» Он дал ей время подумать... Она приняла предложение, только немножечко побаивалась, привыкнет ли Павлик к ней. Привык, полюбил, зовет мамой. А теперь и общий сын появился, его и ее.