Мартина Боргер - Кошачьи язычки

При этом дома у нас было весело. Во всяком случае, веселее, чем у Клер и ее Баке. Или у Тидьенов, где запрещалось громко смеяться и разговаривать. Я всегда подозревала, что она тяжело переживала свои романы, все ее мужчины приносили ей только огорчения, в этом я пошла по ее стопам. Но она вела себя сдержанно, насколько это было возможно, и мы никогда не видели, чтобы кто-то оставался у нее на ночь, хотя точно знали, что у нее кто-то есть. Здесь между нами не было недоразумений.

Как бы мне хотелось, чтобы под конец ее печальной жизни у нее появилось бы что-нибудь хорошее. Дружба или любовь, например. Кто-нибудь, кого она любила бы и о ком заботилась бы. Немного денег, может быть, возможность путешествовать. И уж во всяком случае, не быть сбитой на дороге дождливой ночью. Умереть вот так, на улице, как раздавленный ежик, ни от кого не дождавшись помощи. Но, хоть это видение до сих пор терзает меня, я считаю, что ее смерть стала логичным завершением всей ее жизни. Она умерла, как жила. Как заводная кукла-кружевница в стеклянной витрине. Потому что в конце концов это нам приходится платить по всем счетам. Нам, женщинам.

Это я предложила подняться на городскую колокольню Белфрид. Как-никак символ города, к тому же мне так хотелось взглянуть на окрестности сверху, а если повезет, даже увидеть побережье.

Одолев первые двадцать ступеней, я поняла, что мне это не под силу. Зря я посмотрела вниз. У меня засосало под ложечкой. Я боюсь высоты. Я должна остановиться, ухватиться за что-нибудь. Клер, не оборачиваясь, шла дальше, шаг за шагом. Зато Додо — о чудо! — проявила сочувствие:

— Что, голова закружилась? Может, вернемся назад?

Я старалась восстановить дыхание: вдох-выдох. Слова выталкивались с трудом:

— Да, наверное… Но ты догоняй Клер, брось меня.

— Чушь! — Она подхватила меня и медленно повела по ступеням вниз, осторожно протискиваясь мимо туристов, спешивших навстречу. — Я не брошу тебя одну под дождем.

— Правда, Додо, — лопотала я, — иди, поднимись наверх. Вид, должно быть, восхитительный.

— Вид, вид, — пробурчала она. — Не нужны мне никакие виды. Я и отсюда вижу столько — дай бог каждому.

Да, она бывает и такой — заботливой и внимательной. Моя Додо. А я испортила ей всю прогулку.

Слабость собиралась между лопаток и оттуда цепкими щупальцами растекалась по телу. Сколько метров в этой башне? Нора наверняка знает. И, зная цифры, уверена, что постигла суть вещей. Ей никогда не понять, с какой радостью я сейчас спрыгнула бы вниз. Откуда только она черпает эту колоссальную волю к жизни, которая освобождает ее от всех проблем? И почему у меня ее нет? Она всегда приземляется на четыре лапы, а я — лечу в бездну.

Если там не будет заграждения, я это сделаю. Увы, они понаставили заграждений везде, откуда можно сигануть вниз. Видимо, накопили печальный опыт. Я люблю высокие здания. Их любит каждый, кто не в ладах с жизнью. Это наше утешение, обещание свободы. Я упала бы на рыночную площадь, прямо между фиакрами, битком набитыми туристами. Зашоренные лошади услышали бы глухой стук, может, учуяли бы запах крови и забеспокоились бы, а туристы подняли бы визг. Потом, вернувшись домой, с горящими глазами рассказывали бы о кульминационном пункте своего путешествия, о том, как своими глазами, средь бела дня, видели настоящее самоубийство. А я превратилась бы в кашу. Неузнаваемая, изломанная, стертая из жизни.

По крайней мере, я слиняла с этой башни. Спасибо Норе. И она еще меня благодарит. Так что прошвырнемся по площади, дожидаясь Клер.

Я уже давно заметила, как легко она покупается на любую любезность, самую пустяковую. Подари ей начатую пачку бумажных платков, когда у нее течет из носа, и она век этого не забудет. Просияет и даст тебе почувствовать себя хорошим человеком. Плохо только, что она, в свою очередь, надеется на ответную благодарность. Взять хоть эти сырные палочки в поезде. Поди, ждет не дождется, когда я еще разок вспомню про них и скажу ей спасибо. Да, мне ничего не стоит лишний раз сказать спасибо, но я ненавижу, когда на меня давят. Никогда не забуду тот завтрак у нее дома, когда я осталась у них ночевать. Спасибо-пожалуйста-спасибо-пожалуйста-спасибо-пожалуйста — поесть некогда, да еще надо было все время рассыпаться в благодарностях перед ее Мамулей, хотя та пальцем о палец не ударила, на стол накрывали мы с Норой. Полный отстой!

— А помнишь, как мы у нас дома играли в пох? — спросила я ее. — На деньги?

Она оторвала взгляд от пары тощих кляч в шорах, запряженных в громыхающий по площади фиакр. Они выглядели так, будто они вот-вот свалятся замертво.

— Боже, пох! — она просияла. — И под конец у твоей матери оказывалось больше всех денег, помнишь? Она никогда не проигрывала. И всегда получала сумасшедшее удовольствие.

— Деньги… — повторила я. — Мы всегда играли на деньги. Я очень хорошо помню, как ты во время наших баталий выходила из себя. Но почему? Ты что, теряла над собой контроль, или как? Понимаешь, о чем я?

Она сморщила лоб:

— Что же тут удивительного? Почему я не могла расслабиться и немного побушевать? Ты сама всегда говорила, что я слишком зажата.

— Вот именно, — поддакнула я. — Не знаю, но мне казалось, у вас дома все было так строго, чопорно… А у нас ты становилась совсем другой. Особенно во время игры. Однажды ударила по ноге Хартмута под столом. Разозлилась, потому что подумала…

— Но он жульничал! — засверкала она на меня глазами. — Забрал себе моего червового туза!

Проклятье! Она до сих пор помнит все детали, это невозможно! Говорить с ней в принципе бесполезно. Вот бы понять, почему мы такие, какие есть, а не другие.

— Хорошо, — смирилась я. — Вопрос снимается.

— Ничего не снимается, — не согласилась она. — Я сама много думала о том случае. Мне нравился Хартмут, ты же знаешь, я не хотела причинять ему боль, просто я почувствовала себя обманутой и…

— Ты пнула его, — перебила я, — потому что терпеть не могла проигрывать.

Она бросила на меня быстрый взгляд, а потом принялась быстро застегивать пальто.

— К чему это ты?

— Да так, — бросила я. — Но готова спорить, дома, когда ты играла с родителями, всегда выигрывала.

— Не помню, — буркнула она.

— Ну конечно, — хмыкнула я и тут увидела Клер, которая выходила из ворот. Я сунула в рот два пальца и издала пронзительный свист. Нора вздрогнула.

По дороге в отель Додо заметила китайский ресторан и, разумеется, захотела непременно опробовать его на нас. В этом она вся — готова польститься на любую яркую вывеску. «De lange Muur»… [10] Длинная стена (флам.). Смесь культур — это ее заводит, и она ни за что не пройдет мимо, даже если дальше названия на вывеске дело не идет.