Мартина Боргер - Кошачьи язычки

Она прекрасно понимает, что я в ловушке. И понимает, что я это тоже понимаю. Покинуть поле боя и уйти ждать такси на улицу значило бы признать свое поражение. Но еще несколько лишних минут дышать с ней одним воздухом — увольте. Втоптать в грязь меня и мою семью! Она, для кого я столько делала! На протяжении долгих лет. А она в это время за моей спиной развлекалась в постели с моим мужем. В ванной, на ковре, в кустах — где еще они могли этим заниматься? Может, на ее грязной кухне? Она опиралась спиной о холодильник, задирала юбку и раздвигала ноги, а он? Он стерилизовался, чтобы без проблем ходить налево. Он все будет отрицать, ясное дело. Пожалуй, я пока и спрашивать его ни о чем не стану, прежде все хорошенько обдумаю. Хочу ли я вообще его видеть? Что мне сейчас нужно, так это выпить чего-нибудь покрепче, и мне все равно, что скажет на это Биттерлинг. Иначе опять зареву у нее на глазах, и это будет хуже всего. Ненавижу ее. Как я хочу умереть. Или чтобы умерла она, так еще лучше. Плюс ко всему это я оплачиваю джин, который она сейчас пьет.

Она снова плюхнулась в кресло и закурила, следя за мной краем глаз. Я подошла к ней и только теперь заметила на полу бутылку — в луже разлитого джина. Мне стало так противно, что я задрожала.

— Ты хоть понимаешь, — начала я, — что ведешь себя, как законченная свинья?

— Тоже мне оранжерейный цветок! — фыркнула она. Пепел с сигареты упал в вырез ее платья. — Все, что исходит от тебя, — ложь. Ты и Клер перетащила на свою сторону. Ты с самого начала пыталась настроить ее против меня. Мерзкая дрянь.

Этого ей не следовало говорить. Тем более мне. Какая невыносимая пошлость.

— Раз уж ты вспомнила Клер… — Мой собственный голос слышен мне как будто со стороны. Дрожь усилилась, внутри стало пусто и холодно. Абсолютно новое чувство. Это власть. Это настоящее чувство власти. — Твоя несравненная Клер… — продолжила я. — Ты так уверена в ее безупречности? Так я тебе скажу, что и у нее рыльце в пушку. Пожалуй, пора.

Мужчина, женщина, ребенок. Маленькая девочка в очках с белокурой челкой, на ночной сорочке — веселый голубой слоненок. Мужчина сидит на краю кровати, он снимает с дочери очки, кладет их на ночной столик. Женщина возится с вещами, в коридоре стоят чемоданы. Они только что вернулись из поездки? Может быть, были у дедушки с бабушкой. В деревне. На море. В горах. Показывали ребенку мир и рассказывали.

Она смеется и обнимает отца за шею. Отец целует ее. В нос, в лоб, в подбородок. Потом в левую и правую щеки. Потом наступает очередь ребенка. В том же порядке. Нос, лоб, подбородок, щеки, левая, правая. Поцелуи, поцелуи, поцелуи, поцелуи. Ритуал. Потом под одеяло. Укрыться хорошенько. Тебе должно быть тепло и спокойно.

Я заглядываю в эту комнату, как в кукольный домик. Это эскиз моей собственной жизни. Пусть даже он и остался эскизом — это уже совсем другая история. Но я ясно представляю себе это: Кристина садится на колени Эрику, кладет ему руку на плечо, они берут меня за руки, с двух сторон. И мы начинаем песню, которую поем каждый вечер, за которой начинается моя мирная, спокойная ночь, которая защищает меня от Ниса Пука, от болезней и злых мыслей, от всех напастей мира. Со мной ничего не случится. Мама и папа всегда со мной. И даже когда я состарюсь, эти бесчисленные вечера будут жить во мне, вечера, когда они дарили мне свою безмерную любовь, когда мы смеялись, и пели, и целовали друг друга. Рука в руке, рука в руке. Только так, иначе и быть не может.

Интересно, видят ли меня эти счастливые люди? Белое облачко, которое во мраке ночи приникает к окну и любуется теплым светом и уютом чужого жилища? С резким звуком задергивается занавеска. Р-р-раз! И ты остаешься снаружи.

Жалкое шоу, паршивый сценарий, никудышный режиссер, я требую свои деньги обратно! Или я слишком пьяна? Или у меня галлюцинации? Но почему вместо зеленых чертиков, как у всех нормальных людей, я постоянно вижу Нору? И слышу? Нора, ты мой зеленый чертик. Это она нашептала мне, что Клер в ту туманную ночь после какой-то там сраной конфирмации сбила косулю. Этой косулей была Ма.

Слова текут сами, складываются в предложения, без запинки, они так и льются, как будто я десятки раз репетировала свою речь. Не знала, что могу рассказывать так подробно и гладко, так свободно, употреблять такие элегантные обороты, Папашка остался бы доволен, он был великолепный оратор. Я чувствую бесконечное облегчение, все мосты за мной сожжены, я не должна больше ни на кого оглядываться — ни на Додо, ни на Клер, ни на Ахима. Мириам и Даниеля я выношу за скобки, о них я подумаю в другой раз.

— Я не смогла ее удержать, — слышу я свой собственный голос. — В ту же ночь она уехала в Гамбург, остановилась в каком-то отеле, чтобы первым же рейсом улететь в Нью-Йорк, к своему Давиду. Она не раздумывала, понимаешь? Она запаниковала, и ее можно понять.

— Можно понять, — Додо повторяла мои слова, как эхо, как будто разучилась самостоятельно говорить.

— Вот так-то! Скрылась с места преступления, — добавила я. — Правда, наутро мы узнали из газет, что твоя мать все равно не пережила бы удара. Ее бы не спасло, если бы мы отправили ее в клинику. Или позвали врача.

Додо сморгнула, словно ей на миг изменило зрение.

— Мы? — переспросила она. — Почему ты говоришь «мы»?

— Ты меня не слушаешь, — ответила я. — Я же тоже сидела в этой машине. На заднем сиденье, со своим свекром в обмороке. Вела Клер, это же был ее «BMW». Нашу машину взял Ахим, наверное, к тебе поехал. Ломать нашу совместную жизнь. Когда, собственно, у вас это началось?

— Я хочу кофе, — сказала Додо. — А потом убью вас обеих. Можешь не сомневаться. — Она поднялась с кресла, проковыляла к стойке администратора, но вдруг развернулась на сто восемьдесят градусов. В дверь как раз входил цветной таксист, и она шагнула ему навстречу. — Нет, — пробормотала она, — по taxi! Тетя не сделает отсюда ни шагу, capito?

Он в недоумении вытаращился на нее. Она показала ему средний палец и как безумная завизжала: «Fuck off!» К ней подлетел портье, и все трое они взахлеб принялись орать друг на друга, причем ни один из них не понимал, чего хотят остальные. Вавилон, подумала я.

Мне все равно, уезжать или остаться. Я откинула назад голову, закрыла глаза и провалилась в странную холодную пустоту, которая окружила меня со всех сторон. Пустота вокруг, пустота во мне. Как будто кто-то вынул из меня все внутренности. Вот бы так всегда: не чувствовать боли. Тот, кто не чувствует боли, имеет власть. Странно, что раньше я этого не понимала. Надо как можно скорее переговорить с Биттерлингом насчет морфия, или что он там мне предлагал.

Неужели другие люди чувствуют совсем не то, что я? По-другому, не так, как я? Что чувствовал Ахим, когда первый раз танцевал со мной на выпускном балу? Я всегда думала, что мы чувствовали одно и то же. Иначе мы бы не влюбились друг в друга, не поженились бы и не создали бы семью, чтобы быть вместе и в горе и в радости.