Александр Фурман - Книга Фурмана. История одного присутствия. Часть II. Превращение

Вот так черным осенним вечером (это было воскресенье) уже «дважды осиротевший» Фурман очутился на пороге чужой квартиры. Руки ему оттягивал старый портфель, безжалостно набитый учебниками и тетрадками вперемешку с полотенцами и чистыми носками (в новый портфель все это не влезло).

Лариса Константиновна встретила Фурмана со сдержанным волнением и лаской. Она помогла ему раздеться в маленькой прихожей, провела в полутемную гостиную, тесно заставленную невысокой мебелью (свободным оставался только узкий проход вокруг стола), и усадила в глубокое кресло под включенным торшером, сказав, что сейчас приготовит чай.

В комнате было очень тепло, даже стекла запотели. И вообще она была странно похожа на аквариум. На фоне темно-изумрудных обоев, мягко скрадывавших мебельные углы и уступы, сияли белизной разложенные там и сям салфеточки; всюду царил строгий порядок, а необходимые домашние вещи – вроде заварного чайника или сахарницы – словно вышколенные слуги, в чистоте и готовности замерли на особых, отведенных для них хозяйкой местах.

Сама Лариса Константиновна почти не изменилась: такая же худенькая, с высоко взбитой прической и внимательными зелеными глазами. Ее четко очерченные подвижные губы по-прежнему легко складывались в несколько узнаваемых гримас, по которым всегда можно было догадаться о ее настроении, даже если она хотела его скрыть. Лариса Константиновна очень старалась, чтобы ее гость не чувствовал себя заброшенным: вскоре ему был предложен свежезаваренный чай с вареньем из крыжовника, а затем и ужин (два вида салата и неизвестная, но вкусная жареная рыба с отварной картошкой), – хотя, по правде сказать, у Фурмана от тоски по дому куски застревали в горле…

Спать ему было постелено в гостиной на кресле-кровати. Пока Лариса Константиновна деликатно убиралась на кухне, Фурман с судорожной быстротой разделся, спрятал носки в ворохе одежды и юркнул под одеяло. Закончив дела, Лариса Константиновна мягко пожелала ему спокойной ночи, погасила свет и ушла к себе в маленькую комнату. Она еще немного пошуршала там (дверь осталась открытой), улеглась (кровать пару раз негромко скрипнула) и вскоре затихла.

Шло время, а Фурман никак не мог заснуть: то его одолевали тревожные мысли об оставленных родных; то волновали незнакомые звуки, в темноте наполнявшие чужой душный воздух, подобно насекомым; то ему становилось жарко, и он, раскрываясь и ворочаясь, тщетно пытался сдержать непредсказуемые постанывания и повизгивания своего нового ложа; а потом он почему-то начал страшно замерзать под одеялом – до дрожи, до глупейшего щелканья зубами… И, словно хулиган, забравшийся ночью в гулкое и пустое школьное здание, по разным концам его опустошенно скорчившегося тела с навязчивой неприкаянностью болталась нелепая мысль, что теперь он сможет согреться, только если Лариса Константиновна возьмет его в свою постель. Бессонным остатком ума он твердо знал, что это было бы слишком: он уже не маленький, чтобы проситься спать с «чужой тетей» (а ведь как легко проблеять жалобным голоском: «Те-е-тенька, мне стра-а-ашно одному, я з-з-заме-е-ерз, возьмите меня к себе?..»). Она и так уже отлично о нем позаботилась и сейчас, скорее всего, спит и видит третьи сны… Кстати, почему же третьи? – смиренно трясся он. – «Третьи» бывают петухи…

Возможно, издаваемые им при верчении звуки в какой-то момент разбудили Ларису Константиновну, а может, она тоже так и не заснула или же просто встала, чтобы пойти в туалет, – как бы то ни было, на обратной дороге она, не зажигая света, тихонько подошла к нему, увидела его открытые глаза и шепотом спросила: «Ты чего не спишь?»

Плотно закутанный в одеяло, он слегка подергался, изобразив некое недоумевающее движение. Но так как она, склонившись, продолжала ждать ответа, он отворил щелочку для рта и пояснил: «Так… Не знаю». Он не хотел говорить, но дальше у него как-то само собою хрипло вырвалось: «Замерз».

– Ты сказал «замерз»?! Тебе что, холодно?.. – уже в голос растерялась Лариса Константиновна. – И ты из-за этого не можешь заснуть? Что же ты до сих пор молчал?!

Продолжая возмущаться, она кинулась доставать какие-то дополнительные одеяла и покрывала, так что в итоге он уже едва мог пошевелиться под их грудой.

– Ну, надеюсь, теперь тебе будет тепло? – с сомнением сказала она. – Спи! А то скоро уже утро.

(Попросить, чтобы она взяла его к себе, он, конечно, не решился.)

Все опять затихло.

Но он не засыпал. Даже наоборот. Теперь его охватило странное возбуждение. Он и сам не мог понять, чего ему хочется. Есть? Пить? Сходить в туалет?

Нет, догадался он, – просто его грызет какой-то червь. Грызет и грызет. Грызет и грызет…

В конце концов бессонное сопротивление настолько утомило Фурмана, что он вдруг решил спросить прямо, как это делают в сказках:

«Эй ты, Червь! Скажи, чего тебе от меня надо?»

«Тебе ведь уже не холодно?..» – уточнил он на всякий случай.

Через некоторое время откуда-то из глубины донесся ответ: «Мне страшно». Но Фурман не поверил: «Да нет, это МНЕ страшно, а не тебе! Ты должен отвечать. Только по правде!»

«Хорошо… – помедлив, беззвучно сказал червь. – Мне одиноко».

«Ну и что? Подумаешь! Мне тоже одиноко. И что из этого?»

«Я не могу быть один…»

На это Фурман уже не нашелся, что ответить. Ему стало горько и грустно.

Но чужое ледяное волнение, точно быстро растущий горб, все больнее заполняло его грудь…

Каким-то образом он оказался в другой комнате, прямо перед кроватью Ларисы Константиновны. Она лежала спиной к нему. «Что я делаю?.. – бессильно подумал он, прислушиваясь. – Как же мне плохо…»

Его рука потянулась, как неживая, и с ужаснувшей его бесцеремонностью потрясла спящую за плечо. «Это не я!» – в отчаянии хотел выкрикнуть он, когда на него уставились огромные испуганные, непонимающие зеленые глаза. Но вместо этого его рот быстренько, с бесстыдной кривой ухмылкой произнес:

– Ларис Костантинна, извините, вы не пустите меня к себе? А то я никак не могу согреться. Ну пожалуйста! Мне плохо одному…

Она ничего не говорила, но ее лицо как будто разом разделилось: остановившиеся глаза повернулись внутрь себя, словно решая там какую-то сложную задачу, а крупные, четко очерченные подвижные губы, точно пара великолепных танцоров, совершили в это время несколько выразительных па – от расслабленного недоумения и гневной растерянности при догадке о возможно нанесенном оскорблении к суровой, презрительно-самоотверженной решимости… неожиданно перешедшей в мягкое, взволнованное, ожидающее согласие… Хотя ее огромные глаза все еще не могли поверить происходящему, требовали подтверждения… Но она их скромно опустила. А когда снова подняла, они уже были заботливыми и добрыми.