Эдуардо Мендоса - Правда о деле Савольты

Тучная пятидесятилетняя женщина, одетая в стиле Манон Леско, заняла место китайца и глухим контральто запела двусмысленные куплеты.

— Не больше тридцати, — ответил Леппринсе, состроив ироническую гримасу.

— Сорок шесть, и нечего иронизировать.

— В таком случае ты неплохо сохранилась.

— Пой, светик, не стыдись!

Моряк швырнул остаток бутерброда в певицу, а клерк заплакал в объятиях старика. Певица стряхнула с себя крошки и, покраснев от злобы, крикнула зычным голосом:

— Проклятые сволочи, черт бы вас побрал!

— Петь я и сам могу, — сказал моряк и сиплым голосом затянул балладу о роме и пиратах.

— Сукины вы дети! — снова рявкнула певица. — Хотела бы я видеть, осмелились бы вы на такие проделки в Лисео! [13] Лисео — оперный театр в Барселоне.

— А я хотел бы посмотреть, как бы ты там стала петь! — крикнул ей старичок, вскочив со стула и размахивая руками.

— У меня есть все для того, чтобы петь в Лисео, подонок!

— Особенно много тела, шлюха! — взвизгнул старичок.

— Многие хотели бы иметь то, что я имею в избытке, — ответила ему певица, вываливая из декольте своего платья огромные груди. А старичок, расстегнув брюки, сделал вид, что собирается помочиться. Певица повернулась к нему спиной и, насмешливо покачивая бедрами, с достоинством удалилась, не дожидаясь аплодисментов. Дойдя до занавесей, которые находились позади пианино, она повернулась на сто восемьдесят градусов и торжественно произнесла: — Тебя родили в помойке, ублюдок!

Старичок, обращаясь к клерку, сказал:

— Не обращай на нее внимания, голубчик.

Ремедиос уселась ко мне на стул, и я чуть было не свалился на пол ничком, но она обхватила меня своими могучими руками.

— Теперь это не кабаре, а настоящая клоака.

Я задыхался в ее объятиях, как в тисках, и молил взглядом Леппринсе о помощи, но он невозмутимо пил можжевеловую водку из полного кувшина, устремив на меня непроницаемый взгляд, и молчал, как рыба.

— Раньше здесь собиралась избранная публика, — продолжала Ремедиос, — а теперь приходит одна мразь. Ты даже не поверишь, всего каких-нибудь три-четыре года назад, когда война еще не была таким надувательством, как теперь, все было иначе.

Пианистка — та самая, на которой было узкое платье с разрезами, — взывала к совести посетителей, умоляя их относиться с должным уважением к артистам, которые честным трудом зарабатывали себе на хлеб. Заплаканный клерк вышел на середину зала.

— Простите меня, сеньора, я один во всем виноват и заслуживаю самого сурового наказания.

— Не принимайте все так близко к сердцу, молодой человек, — ответила ему пианистка, — садитесь за свой столик и развлекайтесь, как все остальные.

— Сюда приходили шпионы и торгаши со всего света, — говорила Ремедиос, — они приходили, чтобы развлечься и позабыть обо всем. Их присылали в Испанию правительства разных стран выполнять бог знает какие задания. И они хотели развеяться.

Клерк встал на колени и скрестил руки на груди.

— Я не уйду, пока публично не покаюсь в своих грехах, — сказал он.

Пианистка забеспокоилась, опасаясь, как бы не разыгралась новая драма, окончательно загубив ее коммерческое предприятие.

— Они приходили сюда целыми компаниями и потешались над войной, над своими странами и даже над матерями, которые их породили. Хозяйка чуяла их за версту и всегда предупреждала нас: «Девочки, будьте начеку, это шпионы». Мы уже знали их повадки. Они были разной национальности, даже враждебно относились друг к другу, но вполне ладили. Думаю, что ладили. И очень уж своенравны!

— Нет ничего плохого в том, что вы немного развлекаетесь, — увещевала пианистка клерка. — Все мы — добрые люди, разве не так? Позволить себе развлечение время от времени, разве это плохо?

— Ничего себе время от времени, — сказал клерк, — почти раз в педелю.

— Многие распутничали за этими занавесями, — сказала мне Ремедиос. — Я имею в виду шпионов.

И вдруг раздался властный голос Леппринсе:

— Хватит паясничать. Продолжайте представление!

Я вздрогнул от неожиданности и чуть было снова не свалился со стула, но меня опять удержали могучие руки Ремедиос. Француз встал, лицо его горело гневом, волосы растрепались, рубашка расстегнулась, глаза метали молнии.

— Вы что, оглохли? Продолжайте представление! Эй, вы, — крикнул он клерку, — не докучайте нам своими жалобами! А ты, — приказал он пианистке, — играй, раз тебе платят деньги!

Он схватил клерка за лацканы пиджака и поволок через проход к столу, а затем, не останавливаясь, пнул ногой стул, на котором сидел моряк.

— Какого черта! — прорычал тот в бешенстве, просыпаясь.

— Мне надоело слушать ваш храп, ясно?

— А мне ясно, что ты сейчас получишь в морду, — остервенился моряк, окончательно пробуждаясь от сна и выхватывая из кармана кастет. Но рука его повисла в воздухе: он увидел направленное на себя дуло револьвера.

— Хочешь получить пулю в лоб?

Моряк злобно ухмыльнулся.

— Это мне напоминает то, что произошло со мной в Гонконге, — проговорил он и, задрав штанину, показал свою деревянную ногу. — Вот чем все кончилось.

Пианистка заиграла, а музыкант, равнодушно наблюдавший за происходящим, взял со стула саксофон и извлек из него легкую мелодию. Занавеси распахнулись, и на сцене появились два силача и цыганочка в черном плаще, украшенном фальшивыми драгоценными камнями.

…Несчастные труженики, собравшись с духом, приняли решение; их сердца бились в унисон, мозгом владела одна мысль: начать забастовку. Через несколько дней, возможно, даже несколько часов, — ликовали они, — их невзгодам придет конец, горести развеются, словно кошмарный сон, и наступит счастливое пробуждение. Эти суровые, привычные ко всему люди покрывались потом не от физической усталости и страданий — они не испытывали их в те жестокие летние дни, — а от нервного напряжения. Но увы! Они недооценили беспощадной жестокости вездесущего «Человека железной руки» и хладнокровной расчетливости Леппринсе…

— Я — Леппринсе. Меня прислал к вам «Человек железной руки».

Лицо Пахарито де Сото покрылось смертельной бледностью, и он посмотрел на меня так, словно над ним навис дамоклов меч. Я подбадривающе улыбнулся ему.

— Я прочел ваши статьи в «Ла Вос де ла Хустисиа», — продолжал Леппринсе. — По-моему, они превосходны, хотя… Как бы это выразиться получше? Несколько темпераментны. Впрочем, темпераментность присуща молодости. Разумеется, вы не считаете свои утверждения сильно преувеличенными? А могли бы вы доказать то, о чем пишете с такой горячностью? Нет, конечно. Вы, мой друг, в своих обвинениях простодушно опирались на необоснованные слухи и пересуды тех, кто сильно все преувеличивал и представлял под своим углом зрения, будучи в этом кровно заинтересованным. Скажите, дон Пахарито, а вас удовлетворили бы те факты, которые предоставил бы вам я? Ведь не удовлетворили бы, верно? Само собой разумеется.