Эдуардо Мендоса - Правда о деле Савольты

Кортабаньес произносил фразы прерывисто, словно ему не хватало воздуха и он боялся задохнуться, не договорив.

— Я тоже был молод и горяч… мне не нравилось человеческое общество, как и тебе, но… я не мог переделать его… или приспособиться к нему… как и ты… как все мы. Сначала я работал писарем в конторе… у одного престарелого адвоката… он давал мне очень мало работы, еще меньше денег… и никакого опыта. Потом я познакомился с Луисой, она была превосходной женщиной и… мы поженились. Бедняжка души во мне не чаяла и… своей любовью стремилась вселить в меня уверенность… уверенность, которой провидение справедливо лишило меня… Ради Луисы я открыл собственную адвокатскую контору… это была волнующая аван… авантюра. Единственная в своем роде. Мебель мы купили подержанную и… повесили вывеску… на двери. Никто не приходил… ни один человек, а Луиса по-прежнему убеждала меня, чтобы я не терял надежды, что рано или поздно явится первый клиент, а за ним вереницей потянутся остальные, но… явился первый клиент, и я проиграл… проиграл его дело… и он ничего мне не заплатил… И так было всегда… приходил первый, я проигрывал дело… и все оставалось по-старому… У нас с Луисой не было детей, и она умерла.

— Кортабаньес — большой человек, — сказал мне как-то Леппринсе, — но он обладает крупным недостатком. Он слишком жалостлив по отношению к себе. Это делает его скрытным, ожесточает, заставляет насмехаться над всеми подряд, начиная с самого себя. Его юмор слишком обнажен: он отталкивает, а не притягивает. Кортабаньес никому не внушает расположения, а тем более симпатии. В жизни можно позволить себе многое, но нельзя быть нытиком.

— Откуда вы так хорошо знаете Кортабаньеса? — поинтересовался я.

— А я его и не знаю. Просто природа создает бесчисленное множество человеческих типов, но человек выбирает для себя только полдюжины масок.

С лип бульвара Рамблас-де-Каталунья свисали разноцветные гирлянды ламп, образуя венки, звезды, петли и другие причудливые рождественские украшения. Люди благоразумно спешили уединиться по домам, чтобы встретить рождественскую ночь в кругу семьи. Изредка проезжали экипажи. Если бы Кортабаньес не дал мне адреса Леппринсе или что-нибудь помешало мне осуществить свое намерение, я отказался бы от него. Мне даже в голову не приходило, что Леппринсе в такой день мог куда-то уехать или проводить время где-нибудь в компании. В подъезде меня встретил одетый в ливрею швейцар с широкими бакенбардами. Я объяснил ему, к кому иду, и он спросил, кто я такой.

— Друг Леппринсе, — ответил я.

Швейцар распахнул передо мной дверцы лифта и дернул за трос пуска. Пока лифт поднимался вверх, я видел, как он с кем-то переговаривался в трубку. Должно быть, предупреждал обо мне слугу, потому что тот уже стоял на четвертом этаже у решетки лифта и сразу же провел меня в мрачный холл. По дому разливалось приятное тепло, а в воздухе стоял запах духов Леппринсе. Слуга любезно попросил меня подождать несколько минут. Только здесь, в этом теплом, мрачном холле, решимость моя вдруг стала ослабевать. Послышались шаги, и появился Леппринсе. Он был одет в темный элегантный костюм, но не по этикету. Вероятно, никуда не собирался выходить. Леппринсе приветливо поздоровался со мной, ничуть не удивился моему появлению, а только поинтересовался причиной столь внезапного визита.

— Прошу прощения, что я пришел в столь неурочный час, да еще в такой день, — начал я.

— Ну что ты, — возразил он, — я всегда рад видеть у себя друзей. Заходи. Или ты торопишься? Надеюсь, по крайней мере, ты не откажешься выпить со мной по рюмочке?

Он провел меня через коридорчик в гостиную. В углу горели в камине поленья. Над камином висела картина. Перехватив мой взгляд, он объяснил, что это подлинник Мане. На холсте был изображен мостик, увитый плющом, перекинутый через речушку, заросшую водяными лилиями. Мостик соединял две стороны густого леса, а речушка петляла, словно в туннеле, среди зелени. Леппринсе подвел меня к маленькому металлическому столику на колесиках, на котором стояло несколько бутылок и рюмки. Я взял рюмку с коньяком и сигарету. Сигарета, коньяк, волнения, пережитые за день, и тепло, исходившее от камина, разморили меня, и я почувствовал усталость.

— Леппринсе, — словно издалека донесся до меня мой собственный голос, — кто убил Пахарито де Сото?

Д.Передо мной ваши показания по поводу смерти Пахарито де Сото, которые вы давали в полиции. Вы ознакомлены с ним?

М.Да.

Д.Вы здесь ничего не утаили и не преувеличили?

М.Кажется, нет.

Д.Только кажется?

М.Нет, я уверен.

Д.Я хочу зачитать вам отсюда один пункт. В нем говорится: «Спрашивая у свидетеля, нет ли у него подозрений в том, что смерть вышеупомянутого Пахарито де Сото могла быть насильственной, он ответил, что у него нет никаких оснований подозревать кого-нибудь»… В этом пункте все верно?

М.Да.

Д.Тем не менее вы приступили к самостоятельному расследованию, чтобы выяснить причину смерти вашего друга?

М.Да.

Д.Значит, вы обманули полицию, когда утверждали, что «у вас нет никаких оснований подозревать кого-нибудь..?» М. Нет.

Д.Объясните.

М.У меня не было никаких улик, чтобы я мог утверждать, что смерть Пахарито де Сото произошла по чьей-то вине. Поэтому я и заявил в полиции то, о чем вы только что прочли.

Д.И все же вы приступили к самостоятельному расследованию. Почему?

М.Я хотел выяснить, при каких обстоятельствах умер Пахарито де Сото.

Д.Еще раз спрашиваю: почему?

М.Одно дело подозревать, а другое — сомневаться.

Д.Вы сомневались в том, что Пахарито де Сото умер своей смертью?

М.Да.

Мне советовали делать… хорошую мину при… плохой игре… Я противился… ведь в жизни я терпел только одни неудачи и считал себя помехой… бедной Луисе… Но ради нее я… пошел и на это… Стал делать хорошую мину… Но мне ничего не помогало. Это было смешное представление… гротескное… Я хотел заставить клиентов… просиживать в приемной часами, словно у меня было дел по горло… Но они уходили… уходили, не дожидаясь ни минуты… Не знаю… не знаю, почему никто из них не попадался на эту удочку. Другим адвокатам это удавалось с успехом, а мне нет… Я прибегал и к другим уловкам… Но результат был тот же… Вскоре это потеряло для меня всякий смысл… с тех пор, как бедная Луиса покинула меня… Ведь я так поступал лишь для того… чтобы показать, что ее вера в меня… что ее вера в меня оправдана и что… со временем я дам ей… дам ей то, что она заслуживала. Но жизнь… жизнь — это сплошная карусель… она кружится… и кружится до тошноты, а потом… потом высаживает тебя на том самом месте, где… ты на нее взошел… Но не все эти годы…