Эдуардо Мендоса - Правда о деле Савольты

И, круто повернувшись на каблуках, вышел. Леппринсе проводил его взглядом до двери, забавно изогнув брови дугой.

— Как по-твоему, мы его еще увидим? — спросил он меня.

— Кто знает! Жизнь так переменчива!

— А я думаю, увидим, — заключил он.

Свидетельский документ приложения № 7-а.

(Приобщается английский перевод, сделанный судебным переводчиком Гусманом Эрнандесом де Фенвик).

Барселона, 2–5-1918.

Вы уж простите меня за то, что я так задержался с ответом. Но после того происшествия в театре, которое произошло полтора месяца назад, я не мог писать правой рукой, а продиктовать письмо кому-нибудь не решился: вы сами знаете, какие нынче люди. Теперь я научился писать левой рукой. Только простите меня за мои ужасные каракули.

Мало что изменилось с тех пор, как вы уехали из Барселоны. Меня отстранили от оперативной работы и перевели в паспортный отдел. Комиссар, который пришел вам на смену, приказал больше не следить за сеньором Леппринсе. Поэтому у меня не было возможности узнать что-нибудь о нем, хотя я и стараюсь не упускать его из виду, как вы велели мне перед отъездом. Из газет я узнал, что сеньор Леппринсе женился вчера на дочери сеньора Савольты и что свадьба по настоянию семьи невесты происходила в очень узком кругу, поскольку совсем недавно похоронили ее отца. Свадебное путешествие тоже не состоялось по той же причине. Сеньор Леппринсе и его жена сменили место жительства. По-моему, они живут в одном из особняков, но где именно, пока не знаю.

Бедняжка Немесио Кабра Гомес по-прежнему в сумасшедшем доме. Сеньор Миранда работает, как и прежде, у адвоката, сеньора Кортабаньеса, а с сеньором Леппринсе уже не видится. Однако в городе царит полное спокойствие.

Пока все. Остерегайтесь мавров, они плохой и коварный народ. Мне и моим товарищам очень недостает вас. С искренним уважением.

Долоретас зябко потерла руки.

— Надо что-то придумать, — произнесла она.

Я зевнул и, взглянув в окно, увидел, как меркнет в ранних сумерках улица Каспе. Напротив в доме кое-где уже горел свет.

— Вы о чем, Долоретас?

— Мы должны сказать Кортабаньесу, чтобы он включил отопительную систему.

— Так ведь еще только октябрь.

Это внезапное напоминание о времени побудило меня вырвать из календаря два листка за минувшие дни, констатируя тем самым их скоротечность и никчемность. Долоретас снова принялась за перепечатку документа, испещренного пои ранкам и.

— Скоро начнется стужа и… и не знаю… — ворчала она.

Уже многие годы Долоретас выполняла работу для Кортабаньеса. Ее муж был адвокатом и умер молодым, оставив ее без средств к существованию. Приятели покойного договорились между собой давать ей кое-какую работу, чтобы она могла заработать немного денег. Но по мере того, как молодые адвокаты все больше преуспевали, у них отпадала надобность в машинистке, выполнявшей временную работу, и они обзаводились постоянными секретаршами, более опытными и квалифицированными. Только Кортабаньес, наименее способный и деятельный из них, по-прежнему давал ей работу, пока, наконец, не назначил твердый оклад, который выплачивал регулярно, но без особой охоты. По правде говоря, проку от Долоретас было немного: она не приобрела с годами ни навыка, ни сноровки, и каждое новое прошение или документ являлся для нее неразрешимой загадкой. Впрочем, адвокатская контора Кортабаньеса лучшего и не заслуживала. Долоретас же, со своей стороны, так или иначе всегда выполняла задания и ни перед кем не заискивала. Она держалась в конторе незаметно, не претендуя на постоянное место. Никогда не говорила: «До завтра» или «До встречи здесь», а только: «Прощайте и спасибо». Ни разу не обмолвилась намеком вроде: «Если у вас что-нибудь будет, не забывайте обо мне», или еще более лицемерным: «Я всегда к вашим услугам», или «Вы знаете, где меня найти». Не помню, чтобы она хоть раз появилась в конторе со словами: «Я проходила мимо и заглянула к вам поздороваться». А всегда только: «Прощайте и спасибо». И Кортабаньес каждый раз, когда появлялась большая рукопись для перепечатки, невольно говорил: «Вызовите Долоретас», «Передайте Долоретас, чтобы она зашла днем», «Куда же запропастилась Долоретас?» Ни Кортабаньес, ни Серрамадрилес, ни я не знали, чем она занимается и как проводит время в свободные от работы часы. Она никогда не рассказывала нам о своей жизни, о своих горестях и переживаниях, если они у нее были.

(Со страницы 143 и далее дела).

Д.Сеньор Миранда, я очень рад, что вы оправились после болезни, которая помешала вам присутствовать на заседаниях в последние дни.

М.Очень признателен вам, господин судья.

Д.Вы в состоянии давать дальнейшие показания?

М.Да.

Д.Не могли бы вы сказать нам, какого рода заболевание вы перенесли.

М.Нервное истощение.

Д.Не хотите ли вы попросить отсрочки?

М.Нет.

Д.Напоминаю вам: вы явились в суд по собственной воле и можете в любую минуту отказаться от дачи показаний.

М.Я знаю.

Д.И вместе с тем констатирую, что цель данного суда, Согласно полномочиям, которыми наделил его народ и конституция Соединенных Штатов Америки, прояснить факты, представленные на разрешение суда, и что видимая суровость, проявленная в некоторых случаях, отвечает единственному стремлению как можно быстрее и эффективнее разрешить это дело.

М.Я знаю.

Д.В таком случае продолжим судебное разбирательство. Мне остается только напомнить дающему показания, что он все еще находится под присягой.

М.Я знаю.

Человеческий разум наделен любопытной и странной способностью воскрешать в памяти прошлое настолько зримо, что начинаешь заново переживать волнения и тревоги давно ушедших дней. Я плачу и смеюсь так, словно причины, побудившие меня смеяться и плакать много лет тому назад, ожили. И вместе с тем, как это ни прискорбно, совершенно отчетливо сознаю, что мои страдания и радости отошли в прошлое, далекое во времени и пространстве. И очень многие (о, боже, сколько их!) покоятся в земле. Нервная депрессия, в которую я впал и которую врачи ошибочно приписывают усталости, вызванной судебным процессом, есть не что иное, как фотографическое воспроизведение (можно сказать, непроизвольное) тех печальных месяцев 1918 года.