Эдуардо Мендоса - Правда о деле Савольты

— Я не такой уж ярый противник самой идеи морали, — сказал мне Пахарито де Сото, когда мы расплатились за вторую бутылку вина. — И в этом смысле я приемлю как традиционную мораль, так и новые революционные идеи, которые ныне источают, кажется, все прогрессивные умы человечества. Если вдуматься хорошенько, и то и другое устремлено к одной цели: направить и осмыслить поведение человека в общество. Их объединяет одна общая черта: единодушное признание, понимаешь? На смену традиционной морали приходит новая, но каждая из них отвергает возможность сосуществования и отказывает человеку в праве выбора. Это в какой-то мере подтверждает известную неприязнь самодержцев к демократам: «Они хотят навязать демократию даже тем, кто ее отвергает». Ты, наверное, тысячу раз слышал это высказывание, не правда ли? И вот, как это ни парадоксально, сами того не желая они раскрывают великую истину: политические, нравственные и религиозные идеи по сути своей авторитарны, и каждая идея, чтобы существовать в мире логики, который, должно быть, не менее дик и тяжек, чем мир живых существ, должна вести борьбу со своими противниками за приоритет. И тогда возникает дилемма: если хотя бы один член общества не следует этой идее или не подчиняется нормам морали, то эта мораль и эта идея разлагаются, становятся никчемными и вместо того, чтобы упрочить позиции своих защитников, ослабляют их и предают в руки врагов.

А в другой раз, когда мы прогуливались с ним рано утром по пристани, он сказал мне:

— Признаюсь, меня больше тревожит человек, а не общество, и я скорблю скорее об обесчеловечивании личности рабочего, нежели об условиях его жизни.

— Не знаю, что и сказать. Разве то и другое не связано между собой?

— Никоим образом. Крестьянин живет в непосредственном контакте с природой. Промышленный же рабочий давно перестал видеть солнце, звезды, горы, растительность. И хотя жизнь тех и других протекает в материальной нужде, духовная нищета рабочего намного превосходит духовную нищету крестьянина.

— Мне кажется, ты слишком все упрощаешь. Будь по-твоему, крестьяне не переселялись бы в города, как они это делают.

Однажды, когда я слишком восторженно говорил об автомобилях, он сокрушенно покачал головой.

— Скоро лошади, вытесненные машиной, навсегда исчезнут. Их будут использовать только во время цирковых представлений, боя быков и на военных парадах.

— Неужели тебя всерьез волнует исчезновение лошадей, вытесненных прогрессом? — спросил я у него.

— Иногда мне кажется, что прогресс одной рукой уничтожает то, что создает другой. Сегодня навсегда исчезнут лошади, а завтра — мы.

Свидетельский документ приложения № 2.

(Приобщается английский перевод, сделанный судебным переводчиком Гусманом Эрнандесом де Фенвик).

Я, Алехандро Васкес, под письменной присягой заявляю, что:

Родился в Антекаре (Малага) 1 февраля 1872 года, поступил на службу в полицейский корпус в апреле 1891 года и, так как отличился по службе в Вальядолиде, был повышен в чине в 1907 году и переведен в Барселону, где и живу поныне. В 1920 году оставил вышеупомянутый полицейский корпус и перешел на службу в коммерческий департамент по поставкам товаров. За время службы в полиции мне представился случай самому вести дело, которое теперь именуется «делом Савольты». Но еще до того, как мне было поручено расследование этого дела, я узнал о существовании Доминго Пахарито де Сото в связи с появлением нескольких его статей в рабочей газете «Ла Вос де ла Хустисиа», которые носили откровенно подрывной, вызывающий характер. Никаких данных о происхождении вышеупомянутой личности не имелось; известно было только, что он родился в Галисии, нигде не служил, снимал комнату в доходном доме и находился в сожительстве с женщиной, от которой имел ребенка, пренебрегая тем, что их брачный союз не был освящен католической церковью. Среди литературы, которую он читал, были книги таких авторов, как Роберто Оуэн, Михаил Бакунин, Энрике Малатеста, Ансельмо Лоренсо, Карл Маркс, Эмиль Золя, и другие. А среди наиболее типичных — брошюры таких авторов, как Анхель Пестанья, Хуан Гарсиа Оливер, Сальвадор Сеги, а также Андрес Нино. Читал он и такие антиправительственные журналы, как «Ла Ревиста Бланка», «Ла Вос дель Трабахо», «Эль Конденадо» и, среди прочих, уже упомянутая газета «Ла Вос де ла Хустисиа», в которой сотрудничал. Скорее всего, он тесно общался с упомянутым выше Андресом Нин (смотри прилагаемую карточку), а, возможно, и с другими руководителями подобного рода, но в какой степени, утверждать с достоверностью не берусь…

Д.Когда вы познакомились с Леппринсе?

М.Точная дата нашего знакомства выпала из моей памяти. Помню только, что произошло это в начале осени 1917 года, когда августовские стачечные волнения закончились.

Д.Опишите коротко ваше знакомство.

М.Леппринсе прошел в кабинет Кортабаньеса, и после разговора с ним адвокат вызвал меня к себе и велел оказывать Леппринсе всяческие услуги. Мы с Леппринсе сели в его автомобиль и поехали ужинать сначала в ресторан, а потом заехали в кабаре.

Д.Куда, вы сказали?

М.В кабаре. В ночное заведение, где…

Д.Я прекрасно знаю, что такое кабаре. Мой вопрос вызван скорее недоумением, чем незнанием. Продолжайте.

Кабаре представляло собой большую залу, в которой выстроилась прямоугольником дюжина столов вокруг пустого пространства. В глубине залы стояли пианино и два стула. На стульях лежали саксофон и виолончель. Сильно накрашенная женщина в узком длинном до пят платье с глубокими разрезами по бокам играла польку на пианино в ритме ноктюрна. Едва мы вошли, она прекратила играть.

— Я так и знала, что вы меня не минуете, — заговорщицки проговорила она и направилась к нам, улыбаясь и выставляя вперед ногу так, словно пальцами пробовала температуру воды с берега; при этом нога выныривала из разрезов платья. Леппринсе поцеловал ее в обе щеки, а я протянул для пожатия руку, которую она задержала в своей на некоторое время, продолжая говорить:

— Я посажу вас за лучший столик. Хотите поближе к оркестру?

— Нет, нет, как можно дальше.

Этот диалог прозвучал довольно нелепо, поскольку в кабаре никого не было, кроме бородатого, приземистого моряка, присосавшегося к кувшину с можжевеловой водкой и отрывавшегося от него лишь для того, чтобы вдохнуть в себя пропитанный здесь пылью воздух. Вскоре после нас пришел напомаженный старичок с окрашенными в рыжий цвет волосами и, заказав рюмочку ликера, смаковал его в течение всего представления. Вслед за ним явился мрачный тип в массивных очках, судя по всему клерк, который подробно расспросил обо всех ценах на напитки, прежде чем что-то себе заказать, и безуспешно делал скупые предложения всем женщинам. Женщин было четверо. Полуобнаженные, тучные, они ходили между столиками от одного посетителя к другому, натыкаясь на предметы, застывая на мгновение, словно пораженные вспышкой молнии. Ту, что чаще остальных наведывалась к нашему столику, звали Ремедиос, по прозвищу «Мурсианская волчица». Мы попросили ее принести нам кувшин можжевеловой водки, точно такой же, какой видели у моряка, и стали ждать.