Пер Энквист - Книга о Бланш и Мари

Вроде бы все меня видели, а вроде бы никто и не видел.

Но о самом конце никаких письменных свидетельств не существует, ни о последних днях, ни о поездке в Морван, ни о последних часах Шарко. Нет, я ошибаюсь, одно все-таки имеется. Я его читала; автором является некий Рене Валлери-Радо, зять Луи Пастера. В поездке в Морван он участия не принимал, но, кажется, разговаривал с теми двумя хорьками. Я его хорошо знаю: приспособленец, из уважения к памяти Шарко полностью умалчивающий о том, что я участвовала в этой поездке, и о моей роли в спасении жизни Шарко.

Мне это безразлично. Я скоро сама умру. Смерть умаляет так же, как ампутации укорачивают мое тело. Смерть уменьшает меня, а заодно мои амбиции и высокомерие.

Ведь только потом понимаешь, что было счастьем.

Я решила называть свои отношения с Жаном Мартеном Шарко историей о классической паре влюбленных. Тогда выносить любовь делается легче. Если начинаешь углубляться в боль, она становится ужасной, хотя и терпимой, поскольку в каком-то смысле уже принадлежит истории. Я сказала об этом Мари. Она посмотрела на меня с удивлением. Я ее понимаю. Обкромсанный торс в деревянном ящике на колесиках, вероятно, не годится в качестве символа вечной любви.

Классическая пара влюбленных. Так следовало бы думать всем. Можно превратить нас в классическую пару влюбленных. Вот что нужно Мари. Мари и Пьер. Мари и Поль. Бланш и Шарко.

Я никогда не могла называть его по имени.

Почему он взял меня в эту поездку?

Все знали, что он женат, имеет троих детей и жену, которую почитает и боится, а о моей роли никому известно не было. Полагаю, что все рассматривали меня как прекрасную Бланш, бессильную и смертоносную, к которой никому, и в особенности Шарко, непозволительно было прикасаться. Их привлекало сочетание вожделения и смерти. Вожделели все, и никто не мог дотронуться до меня; все знали, что я могу убить, это защищало меня, и от этого их желание росло. Это главное, что про меня было известно. Я хочу, чтобы ты поехала со мной, сказал он, я болен, мне тяжело, angina pectoris [49] Грудная жаба (лат.), т. е. стенокардия. , я знаю, что умру, и хочу, чтобы ты поехала со мной.

И вот мы отправились в Морван.

Мне не хотелось, чтобы меня боялись.

Зачем меня заставляли? Это несправедливо.

Мне иногда кажется, что если мы приложим наши любови друг к другу — я имею в виду свою любовь и любовь Мари, — то в результате возникнет картина самой жизни. Моей жизни и жизни Мари.

Мари тоже так думает. Она иногда спрашивает, не завидую ли я ей. Я молча пристально смотрю на нее. Но предполагаю, что она думает о Сальпетриер и сравнивает. Тут-то я и говорю о классической паре влюбленных.

Тогда Мари смеется. Так проходят дни и ночи.

Можно представить себе любовь, существующую только внутри тебя самого. Я часто так думаю в минуты отчаяния и меланхолии. Как будто жизнь накрыта стеклянным колпаком. Тогда, вероятно, было бы не так больно. Почему ты любишь животных больше, чем людей, спросила я однажды у Шарко. Он рассердился и стал возражать. Разве ты любишь меня больше какой-нибудь собаки? — спросила тогда я.

Я хотела сделать ему больно, чтобы заставить понять. Бланш, сказал он, ты чересчур сильная, и я боюсь тебя. Но ты не должна пользоваться слабостью того, кто любит тебя больше жизни.

Насколько же тогда он любил жизнь? Не знаю. Мы отправились в Морван.

В поезд на Лионском вокзале мы сели вчетвером.

С двумя я раньше не встречалась. Профессора Дебов и Штраус поздоровались со мной с известным почтением, хоть и не с таким благоговейным, как с Шарко.

К чему эта поездка?! — спросили они своего учителя. Ответа не последовало.

Сама я только потом поняла, зачем Шарко предпринял это путешествие: ему хотелось вернуться в молодость. Я не знала, что он много лет провел в этих местах, главным образом в городке Везеле. Что тебе там нужно? — спросила я. Зачем человек навещает свою молодость? — спросил он в ответ. Я ответила: это делают за несколько мгновений до того, как сдаться, — при этом двое сопровождающих посмотрели на меня удивленно и с возмущением. Чтобы отвлечь внимание отвратительных хорьков, сидевших рядом с нами в вагоне на протяжении двухчасовой поездки, я принялась беседовать с Шарко. Он однажды рассказывал об инциденте в Сен-Мало, когда его брат оказался в смертельной опасности, и я спросила, все ли благополучно с братом сейчас; Шарко посмотрел на меня с внезапной яростью и промолчал, но несколькими минутами позже ответил: человек навещает свою молодость, потому что все должно связаться воедино!

Мост, поезд медленно пересекает реку. В такой же реке, как эта, я распрощалась с матерью! — заметила я своему другу с легкой улыбкой, — вот как это связывается воедино!

Я не хотела ему зла. Я пыталась лишь постичь его.

Мы сделали краткую остановку в замке Шато де Бюсси, в течение четырнадцати лет служившем тюрьмой писателю де Бюсси, отправленному сюда Людовиком XIV за непристойное творчество. Де Бюсси, как любитель, рисовал на стенах аляповатые картины, Шарко заметил, что пленные художники часто проявляют странное сходство с пациентами, страдающими истериками или конвульсиями. Двое его товарищей это замечание записали. Что же, я тогда — художник? — спросила я. Разве ты рисуешь на стенах нелепые фигуры? — возразил он с загадочной улыбкой. Мои внутренние стены заполнены рисунками, я выцарапывала их гвоздем. Почему гвоздем? — спросил он. Потому что искусство должно причинять боль, ответила я, и он добродушно рассмеялся, а его провожатые, профессора Дебов и Штраус захохотали. На том посещение замка писателя де Бюсси и завершилось.

Я пытаюсь проникнуть в его мысли. У меня мало времени, у него мало времени. Вот как бывает. Всю жизнь сомневаешься, и вдруг надо сказать все сразу.

На третий день мы достигли города Везеле, он напоминает Перуджу или Сиену, — заметил Шарко и объяснил, что, будучи молодым врачом, провел здесь продолжительное время; сопровождавшие его профессора Дебов и Штраус записали это высказывание, и мы пошли к собору. Я держала Шарко под руку. На мгновение мне почудилось, что мы оба — молодые студенты-медики и что я могла бы подержать его за руку, но два ученые мужа, похожие на хорьков и следующие вплотную за нами, на расстоянии двух или трех метров, лишают меня такой возможности или, во всяком случае, чрезвычайно осложняют мое положение.

Бланш, тихо сказал он, пойдем в собор, там никого нет. Любимый мой, тихо ответила я (впервые употребив это выражение, должно быть, я очень устала или меня переполнили эмоции), я последую за тобой, куда захочешь.

Мы вошли внутрь.

Шарко обратил мое внимание на narthex — загородку для конфирмантов и на углубление в стене базилики, служившее местом для нищих или душевнобольных; одержимые вопиют из стен, и никто им не помогает, сказал он со странно печальной улыбкой. Отсюда, из этой дыры в мощной каменной стене, одержимые могли и обязаны были слушать доносившееся от алтаря и проникаться духом повиновения, правда, видеть слишком священный для них алтарь им не дозволялось, в этом отношении здешняя базилика похожа на нашу аудиторию в Сальпетриер, где одержимые распевают свои скорбные песни ! После этого высказывания Шарко я повернулась к хорькам, как полагаю, с улыбкой, и попросила их записать, что профессор Шарко — это алтарь. Они натянуто заулыбались.