Назим Ракха - Плакучее дерево

Схватив конверт, Ирен одним движением разорвала его пополам. И тотчас застыла на месте.

Что, если он пытался ей все объяснить? Она продолжала стоять, зажав в кулаках половинки конверта. Что, если Роббин сказал, почему он это сделал? Казалось бы, ей в душу проник тоненький лучик надежды, но и его хватило, чтобы она напряглась всем телом.

— Нет, — решительно произнесла Ирен. — Он от меня ничего не добьется. Пусть даже не рассчитывает. Разве что на каплю жалости, не более того.

Она представила себе испещренные убористым почерком страницы, на которых он жалуется ей, как ему плохо, как он одинок, как его терзает раскаяние. Как он раз за разом повторяет, что, будь у него возможность прожить этот день еще раз, он ни за что не стал бы вламываться к ней в дом и даже пальцем не прикоснулся бы к ее сыну. Она представила, как Роббин мучительно подбирает слова, как пытается выжать из нее слезу сочувствия.

Ирен посмотрела на свои руки и задумалась. Если он написал ей, чтобы выплеснуть свою ненависть, то письмо это даже незачем читать. Она просто выбросит его и будет жить дальше, как жила еще три минуты тому назад. Если же он поставил своей целью заманить ее в некое подобие паутины, то пусть забудет о своих гнусных планах. Но что, если он все-таки написал нечто третье… назвал ей причину…

Ирен медленно опустилась на стул и вытащила из половинок конверта их содержимое. Затем медленно сложила разорванный листок.

« 2 июня 1996 года.

Миссис Стенли. Я пишу Вам из Блока усиленного режима Орегонской тюрьмы. Это шумное, неприятное место. Здесь всегда холодно, потому что вокруг бетонные стены, но летом это даже хорошо».

Почерк у Роббина был плотный, с сильным наклоном вправо — буквы как будто завалились одна на другую. Ирен вспомнила, что где-то читала, будто сильный наклон отличает эмоционального человека. Подверженного страстям, темпераментного. Ее собственный почерк также имел наклон, хотя и не такой сильный, да и буквы не теснились так плотно.

«Два месяца назад мне принесли копию Вашего письма. Оригиналы нам не дают на тот случай, если в бумаге спрятаны наркотики. Потому что здесь это обычное дело. Тут, чтобы словить кайф, могут съесть даже бумагу, на которой письмо написано. Или же покончить с собой. Такое здесь тоже постоянно случается. Просто удивительно, на какие только ухищрения не идут люди, попав в это место. В любом случае я подозреваю, что Ваше письмо сейчас лежит на столе у какого-нибудь психиатра».

Ирен усмехнулась и внутренне приготовилась к тому, что за этим последует. Мол, ты, ненормальная стерва. Она в буквальном смысле услышала эти слова, еще даже их не прочитав, и потому была готова ко всему.

«Я знаю, что Ваше письмо заставило меня задуматься о Вашем душевном состоянии. Скажу прямо, я не хотел получать от Вас никаких писем. Не хотел знать того, что Вы мне скажете. В любом случае я был почти уверен, что легко бы догадался о том, что Вы напишете. Но я ошибся. И должен Вам сказать, что ни разу в жизни не был так потрясен. Потрясен до глубины души.

Вы не можете даже представить себе, каково здесь находиться. Не представляете, как мысли и воспоминания захватывают человека с головой и начинают жить собственной жизнью, как будто они реальность. Для меня тот день в Блейне именно такой. Он поселился и живет во мне, словно болезнь. Знали бы Вы, как я его ненавижу — ненавижу каждой клеточкой тела! НЕНАВИЖУ!»

Он написал это слово большими буквами и трижды подчеркнул. Ирен саркастически кашлянула.

— Он его ненавидит, — язвительно произнесла она.

«И вот потом мне приходит Ваше письмо, в котором Вы пишете, что прощаете мне то, что я сделал в тот день, и, честное слово, я даже не понимаю, о чем Вы. Как может мать такого парнишки, как Шэп, простить того, кто убил ее сына? Лично я на такое был бы не способен, и Ваш шаг — он кажется мне неправильным».

Ирен слегка отпрянула от листка бумаги:

— Кто ты такой, приятель, чтобы указывать мне, что правильно, а что нет!

Она скривила губы в холодной усмешке, а про себя решила, что, как только кончит читать это послание, тотчас его сожжет. Она вновь перевела глаза на лист бумаги и не без злорадства представила себе, как письмена Роббина превращаются в горстку пепла.

«Та близость, которая существовала между Вами, некоторые не видят в ней ничего особенного, считают ее обычным делом. Но это не так. Совсем не так. На детей часто не обращают внимания, о них забывают, так или иначе. Как раз это обычное дело, и это печально. Но только не у Вас с Шэпом — боже мой! Я не знаю, как Вы живете со своим горем, потеряв сына, не говоря уже о том, что Вы нашли в себе силы простить того, кто отнял его у Вас».

Ирен прикусила изнутри щеку. «Я не жила со своим горем», — подумала она. Все эти годы прошли для нее в ступоре. «Я была как ходячий мертвец, или как там выразилась Блисс?»

«Я уже давно хотел попросить у Вас прощения за то, что случилось в тот день. Но я не знал, как это сделать. В любом случае никакие извинения не в состоянии вернуть Вам сына или уничтожить ту боль, которая поселилась между тем мгновением, когда прогремел выстрел, и настоящим днем. Попросить прощения — это ничего не значит. Это даже хуже, чем ничего. Потому что в таких случаях люди обычно рассчитывают, что теперь все будет нормально. Но это неправда, и я точно это знаю. Даже когда Вы говорите, что простили меня, я знаю, что это ненормально. Потому что и дальше будут новые дни рождения и новая боль из-за того, что Шэп не становится старше».

Ирен попыталась сглотнуть застрявший в горле комок, затем оторвала глаза от письма. «Он знает, где у меня самое больное место», — подумала она, вытерла губы и, прежде чем сложить вместе половинки последней страницы, набрала полную грудь воздуха.

«Я представляю, как Вам одиноко, миссис Стенли. Я в этой тюрьме уже давно и еще ни от кого не слышал, чтобы кто-то поступил так, как поступили Вы. По крайней мере, не от заключенных вроде меня. И я это хорошо понимаю. Потому что так и должно быть. Это вписывается в известную мне картину мира. Однако, проведя два последних месяца в размышлениях на эту тему, похоже, я пришел к выводу, что иногда посреди ненависти наступает время, когда человек понимает, что дальше так жить нельзя. Он должен перебороть себя или умереть. Возможно, именно это и вынудило Вас написать мне и сказать то, что сказали. Быть может, в конечном счете я сделаю то же самое. Я не знаю, но, как уже сказал, я был потрясен до глубины души».

Ирен закрыла глаза, ощущая, как в ее груди нарастает какое-то смутное, неосознанное чувство. Скорбь, да. Но что-то еще, что-то более сильное и упругое.

«Как бы то ни было, я хочу, чтобы Вы знали, что я прочел ваше письмо и надеюсь, что Вы нашли в себе силы преодолеть горе и жить дальше; что Вы нашли жизнь в этом мире, и я знаю, что она прекрасна за стенами тюрьмы, даже несмотря на то, что такие люди, как я, порой крадут у других самое дорогое».