Назим Ракха - Плакучее дерево

— Это почему же? — удивился Джефф.

— Здесь говорится, что сначала я должна проконсультироваться с психологом. Но у меня на это нет времени. А вот здесь, — она подтолкнула лист бумаги через кухонный стол, — меня спрашивают, кто из моих близких поддерживает это решение.

— А что, разве никто?

Ирен рассмеялась:

— Когда Кэрол узнала про письма, ее едва удар не хватил. Сказала, что я должна их сжечь.

— А Блисс?

— Ну, она тем и занимается, что сажает за решетку таких, как Роббин.

— Да, я знаю. Но ведь это еще не значит, что…

— Я бы не хотела втягивать ее в это дело.

Джефф кивнул.

— Блисс в курсе, что дата уже назначена?

— Да, она позвонила мне, когда я помогала в церкви. Сказала, что давно пора.

Ирен положила руки на стол и взяла письмо от начальника тюрьмы. Оно, подобно сторожу, лежало сверху других бумаг, предостерегая ее от дальнейших шагов. Ирен указала на него пальцем:

— Начальник тюрьмы говорит, что мне особенно не на что рассчитывать.

— А что он сказал вам по телефону?

— То же самое. Спрашивал, кто поддерживает мое решение. Я честно призналась, что никто. И тогда он сказал, что бесполезно даже пытаться. Что тем самым я сделаю себе только хуже, потому что это будет означать очередную потерю. Кэрол сказала то же самое.

Джефф взял письмо начальника тюрьмы и пробежал глазами.

— Этот мистер Мейсон, он дал вам хотя бы крошечный повод для надежды?

— Никакого.

— Но вы все равно решили попытаться?

Ирен посмотрела на лампочку под потолком:

— Если бы меня кто-нибудь поддержал. Кто-то из друзей или родственников. А так я одна. У меня никого нет. И из-за этого у меня такое ощущение… черт, я даже сама не знаю, что чувствую. Наверно, мне больно — и за него, и за себя, и за Шэпа — за всех.

Джефф разорвал обертку еще на одной печенюшке и поскреб пальцем глазурь.

— Поверить не могу, что ты все еще их печешь.

— По привычке. Вспомните печенье, которое вы сами когда-то пекли. Как оно называлось? «В рай и обратно»?

— «Назад в рай».

— Ничего вкуснее не помню.

— Рецепт моей матери.

— Овсяная мука, шоколад и что еще?

— Ирис и кокосовая стружка.

— Ага. Помню, они всегда были у вас готовы, когда мы с Блисс возвращались из школы. Помнится, на улице уже холодно, а нас ждет печенье. А еще вы здорово готовили горячий шоколад!

— Ничего особенного. Просто брала какао из пачки и…

— И добавляли в него пастилу. Такие крошечные кусочки, помните?

Ирен покачала головой.

— А я помню. Для меня прийти к вам после школы значило то, что вы только что сказали, — назад в рай.

— Джефф, ты, наверно, вспомнил чей-то другой дом. Лично я помню лишь то, что провела почти все эти годы вон в том кресле. Причем половину времени изрядно выпивши. — Ирен указала в сторону гостиной.

— И такое было. А еще я знал, что вы там. Вы и мистер Стенли. Вы всегда относились ко мне так, словно я был частью вашей семьи.

— Это заслуга Блисс.

— Это точно, но не только ее одной. Я вам вот что скажу. Я не помню, чтобы моя мать хотя бы раз испекла к моему приходу печенье. Да что там, даже ни разу не купила магазинное.

Ирен слушала, как Джефф рассказывал ей про дни, которые она уже почти забыла.

— В этом-то все и дело, миссис Стенли, — вы были для меня как вторая мать. Именно этого мне не хватало в первую очередь, когда Блисс уехала учиться. Я так скучал по вас, что это меня злило еще сильней.

В окна ворвался порыв ветра, и дом скрипнул. Ирен поежилась.

— Этот парень, Дэниэл Роббин, у него что, вообще никого нет?

— Насколько мне известно, никого. Не забывай, он лишился родителей, когда ему было всего семь лет. И я сомневаюсь, чтобы кто-то из семей, в которых он воспитывался, написал ему хотя бы пару строк.

— И теперь вы ему самый близкий человек?

Ирен промолчала.

— Значит, 29 октября?

— Да.

— То есть всего через две недели.

Ирен сглотнула комок.

— Предположим, вы его навестили. А что потом? То есть что бы вы ему сказали?

Ирен бросила взгляд Джеффу через плечо, а про себя подумала, стоит делиться с ним своими планами или нет.

— Я пока сама не знаю.

— Хорошо. Давайте подойдем к этому делу с другой стороны. Допустим, вы никуда не поедете. Останетесь дома, и все пойдет дальше, как и должно было пойти. Что тогда?

Ирен попыталась представить, что она почувствует на следующий день после казни, когда Дэниэла уже не будет. Скорее всего, на улице будет холодно, а в доме тихо. И она встанет с постели, зная, что человека, который убил ее сына, больше нет в живых.

— У меня будет такое чувство, словно я от чего-то отказалась. Словно я проделала долгий путь, а потом сдалась. — Она посмотрела на Джеффа. — Но я не хочу сдаваться.

— В каком смысле?

На ободке ее кофейной чашки был небольшой скол. Ирен сначала легонько трогала его пальцем, затем нажала сильнее.

— Пойми, Джефф, что-то меня смущает во всей этой истории, вот только что? Я не знаю. А тот человек в тюрьме? Он не слишком похож на убийцу, во всяком случае на убийцу в моем представлении. Что-то здесь не так — по крайней мере, для меня. Возможно, причиной всего необъяснимая случайность того, что произошло. Почему он выбрал именно мой дом? Моего сына?

— Не пойму, к чему вы клоните.

— Сама не знаю. Но у меня такое чувство, будто тогда была сказана не вся правда. Что нам неизвестно что-то такое, что бы все объяснило, что бы все расставило по своим местам.

Джефф нахмурился:

— А вам не кажется, что он просто пытается выгородить себя, пытается казаться в ваших глазах лучше, чем он есть на самом деле? Взять те же письма, разве в них многое напишешь?

Ирен откинулась на спинку кресла и положила руки на колени.

— Может, и так. Все это тянется так давно, и я устала. Даже более чем. — Она поежилась, встала и закрыла кухонное окно.

— Мне кажется, вам стоит туда поехать.

— Что?

— Вы должны заполнить эти бланки. Возьмите их с собой и потребуйте, чтобы вас к нему пустили.

— Ты действительно так считаешь?

— Да. — Джефф тоже поднялся с места и вручил ей конверт. — Простить — это еще не значит принять. Если у вас остались вопросы, задайте их. Задайте, пока не поздно.

Дэниэл, словно Будда, сидел в позе лотоса — ноги скрещены, ладони обращены к тюремному потолку. Сидел час, два… Он не был уверен. Раньше он точно мог определить время, даже не глядя на часы. Просто чувствовал, и все, как другие люди, не глядя на солнце, могут сказать, где юг, а где север. Наручных часов у него никогда не было. Он ни разу не завел будильника. Ибо время жило внутри его, было его частью. И вот теперь это не так.

Возможно, сейчас глухая полночь. Откуда ему знать? Свет в тюрьме горел постоянно, рядом постоянно кто-то кричал. Журчала вода в унитазах, дребезжали двери, затем раздавался громкий стук — значит, какую-то из них захлопнули, как будто кувалдой ударили по куску железа. Иногда этот звук казался ему пистолетным выстрелом. В результате спать приходилось урывками. В таком месте, как тюрьма, толком не выспишься. Не провалишься в сон, чтобы наутро проснуться навстречу свету нового дня. Черт, до чего же он рад, что вскоре всему этому наступит конец.