Ингер Эдельфельдт - Созерцая собак

Ситуация была не из легких. Часто нам обоим приходилось принимать снотворное, перед тем как лечь в постель, чтобы спокойно заснуть. Единственной «отдушиной» мне служили спортивная ходьба и плавание до полного изнеможения и под музыку.

У меня было несколько текстовых заданий, за которыми я пытался забыться, но о рисовании и речи быть не могло.

Элла читала книги, дешевое «бульварное чтиво» (что я, безусловно, могу понять). Кроме того, она «утешала себя едой», а это внушало мне отвращение.

Больше всего на свете мне, разумеется, хотелось знать, считает ли она, что вся эта ситуация сложилась «по моей вине». Напрямую я у нее спросить не решался. Я сказал ей, что даже не подозревал, что М. М. курит, но в глубине души спрашивал себя, насколько она в это поверила.

Итак, я солгал, и я глубоко презираю себя за это. Еще ребенком я испытывал панический ужас перед враньем. Ложь казалась мне своего рода болезнью, у меня было смутное чувство, что от нее внутри у человека начинается «гниение», происходит нечто ужасное, люди заболевает раком, гангреной. И все-таки я лгал или, по крайней мере, почти лгал.

Помню, что в детстве я чувствовал необходимость наказывать себя за вранье. Я обжигал себя крапивой, а один раз даже сделал так, что меня укусила оса.

Были у меня и другие ритуальные штрафные меры: однажды я хотел заставить себя усесться на муравейник, предварительно сняв штаны, но так и не смог.

Я рассказываю это, чтобы вы поняли, какое воздействие оказывает на меня «сознательная ложь».

Белая ложь, «приукрашивание» правды или умалчивание не так опасны, и их я, разумеется, не смог избежать в своей жизни. К примеру, произнести: «Я люблю тебя» — мне всегда было трудно, но ведь можно при этом про себя думать: «В определенном смысле и правда люблю», тогда это не такая уж и ложь.

И вот она спросила, знал ли я, что М. М. курил.

А я ответил, что понятия не имел.

Разумеется, Элле сделали предупреждение и выселили. Сначала я подумал, что она может просто-напросто отказаться покинуть квартиру, но юридически подкованный человек — знакомый одного из моих преподавателей — объяснил нам, что, если владелец дома затеет судиться, он, вне всяких сомнений, выиграет процесс, особенно если учесть, что несколько раз Элла вовремя не заплатила за аренду.

Это дело было нам не по зубам.

Может быть, вам показалось, что я чересчур равнодушно воспринял смерть М. М.?

Да, так и есть. Злоба, которую я испытывал от его безответственного поступка и последствий, которые он повлек за собой, перевешивала чувство скорби и ужаса, вызванное его смертью.

Через одного из наших общих бывших коллег я узнал, что после развода М. М. совершенно утратил какое бы то ни было представление о приличиях. Сосед рассказывал, что у него там «плясали молоденькие девчонки» — подозреваю, что это подруги его «Лолиты», которой наверняка было лет девятнадцать. Вполне допускаю, что он их использовал, предварительно накачав «экстази» или чем-то подобным.

И только один раз я был по-настоящему тронут его судьбой — когда мы с Эллой забирали перед ремонтом ее вещи из той квартиры, то вошли в комнату, где начался пожар. Хотя диван обуглился, можно было разглядеть вмятины от его останков. На стене над диваном огонь нарисовал свою черную метку в виде пера.

Вам когда-нибудь приходилось бывать в квартире после пожара?

Словно оказываешься лицом к лицу с некой силой, которая издевается над общечеловеческим стремлением к надежности и защищенности. Я был решительно не готов к тому суеверному чувству ужаса, которое во мне проснулось.

Я пытался подбодрить и поддержать Эллу в этой мучительной ситуации, но явно делал это не так, как надо, потому что она истерически расхохоталась, и я помню, как мы поругались прямо посреди этого пепелища, над которым витал запах гари; пока мы убирали, упаковывали в сумки то, что уцелело, и выбрасывали все остальное, он насквозь пропитал нашу одежду.

До сих пор не могу понять, почему она не выбросила вещи, провонявшие дымом, а вместо этого стояла и причитала над каждой чепуховиной. Огромную кучу барахла — в основном тряпок — она потащила ко мне домой, где, по всей вероятности, хотела разобрать его (я не мог ей здесь помешать, других альтернатив моему жилью пока не было), там этому барахлу предстояло лежать и вонять дымом на всю квартиру, чтобы мы ни на минуту не забывали о случившейся катастрофе.

До сих пор помню, как она сидит там вся в саже, с растрепанными волосами и кричит, плачет — даже бьет себя. Я боялся, что у нее помутился рассудок.

По-моему, она походила на сумасшедшего тролля из какой-то страшной сказки, хоть я и знал, что Элла — всего лишь измученная и несчастная женщина, которую мне надо бы поддержать и утешить, а еще лучше — полюбить.

Как сейчас помню, что она представлялась мне отвратительной троллихой, и от этого меня так сильно мучила совесть, что хотелось провалиться сквозь землю.

Итак, мы оба оказались в «безвыходном положении». Я надеялся, что Элла придумает себе занятие, которое выманит ее из дома, получит место от комитета по вопросам развития рынка труда.

Ей пообещали такое место с вероятностью пятьдесят на пятьдесят — в качестве резервного человека в приюте, но из этого так ничего и не вышло, поскольку в приюте началась «всякая бюрократия».

Поэтому Элла осталась сидеть дома.

Я думал, что в комитете решат, будто она просто не хочет работать, она даже не выражала желания пройти какие-нибудь начальные курсы или обучиться компьютеру, не в силах была хотя бы притвориться, что ей интересно, или поискать другую работу — иными словами, записать координаты работодателей, которые заведомо не взяли бы ее на работу, — это было с самого начала ясно обеим сторонам.

Комитет, к сожалению, больше ничего сделать не мог — разве что посоветовать оформить социальное пособие.

Сейчас я понимаю, что именно тогда я утратил последний шанс на личную жизнь.

Я понял также, что не смогу вышвырнуть ее на улицу или хотя бы намекнуть, что хочу положить конец нашим отношениям, не растеряв остатки уважения к самому себе.

Теперь она крепко «сидела у меня на шее».

Вы тогда завели разговор о собаках.

С моих слов вы конечно же поняли, что еще несколько месяцев после известия о пожаре я пребывал в состоянии крайнего напряжения и страха, иногда словно «погружаясь в туман» от болей и воспалений в ушах.

И вот в один из тех дней, когда я сам не понимал, что творю, я повстречал собаку с коричневой шерстью.

Сначала я только и подумал: «Это та самая необычная порода, на которую я уже обращал внимание». Собака немного напоминала овчарку, но была гораздо стройнее и меньше, очень чуткая, с красивой блестящей шерстью ровного коричневого окраса, казавшегося необычным и привлекательным.