Мария Нуровская - Письма любви

Мы встретились у него. Долго не виделись, и он меня очень хотел. Снова его темные глаза, в какой-то миг они смотрели на меня сквозь слезы. Я прижала его голову к своим голым грудям, желая спрятать ее в себе, уберечь от удара, который исходил от меня самой. Мы долго лежали без слов, а потом я сказала:

— Больше не приду.

— Почему? — спросил он, освобождаясь из моих рук.

— Потому что я католичка.

— Значит, выбираешь католика, — медленно произнес он.

— Я тебя люблю, — проговорила я, — но не могу быть с тобой.

— А его тоже любишь?

— Да.

— Это против твоей новой религии.

— Возбраняется только прелюбодейство. Я буду любить тебя всегда.

— Не относись к этому так серьезно, — с иронией сказал он и поднялся с постели. — Вы же не венчались в костеле, значит, с ним ты тоже прелюбодействуешь.

— Я знаю, но теперь все будет по-другому.

Он серьезно посмотрел на меня.

— Я открыла самую главную правду — диалог человека с Богом.

— И с кем же ты разговариваешь? С ничем не запятнанной девушкой? Что вы можете друг другу рассказать?

Я молчала, решив не поддаваться на провокации. Он, голый, продолжал кружить по комнате. В какое-то мгновение присел около постели и так сильно обхватил мою голову ладонями, что мне стало больно. Я хотела высвободиться, но не могла.

— О, как же ты прекрасна, моя дорогая, как прекрасна! — На какое-то мгновение мне показалось, что передо мной лицо сумасшедшего. — Глаза твои — как голубки за шторками ресниц… Волосы твои — как стадо коз, пасущихся на предгорьях… Зубы твои — как отара стриженых овец, когда они выходят после купания, — одинаковые, как близнецы, все на месте…

Когда он это говорил, то продолжал стискивать мне голову. Я боялась, что через минуту он просто раздавит ее. Попыталась оторвать от висков его руки, но они словно были из железа.

— Пусти! — Наконец мне удалось вырваться.

— Шея твоя — как башня Давида, стройна и крепка. Груди твои — как двое козлят, детенышей газели, пасущихся среди лилий…

Я плакала от боли. Неожиданно на его лице я увидела капли крови. Я подумала, с ним что-то случилось, но оказалось, это у меня пошла кровь из носа. Он пришел в себя. Положил мою голову повыше, принес из кухни лед и сделал холодный компресс.

— Лопнул сосуд, — сказала я.

Это были последние слова, которые прозвучали между нами.

Я одевалась молча. Он подал мне пальто. Я вышла. На лестнице расплакалась. Носовой платок снова стал розовым. Задрала вверх голову и так дошла до машины. Я не могла ее завести, и, когда наклонилась, кровь начала капать на пальто, на руль…

Через несколько дней после моего крещения пришел Михал с женой. Попросил, чтобы я стала крестной матерью его маленького Артура. Кто знает, может, для этого я так спешила уладить свои дела с Богом? Крестным отцом должен был стать приятель Михала, тот самый, из общежития, у которого Михал какое-то время ночевал. Ты отнесся к этому безразлично. Спросил только, что за число, потом посмотрел по календарю, нет ли у тебя каких-нибудь дел. А вечером сказал:

— Михал постоянно от нас чего-нибудь хочет…

— Я не протестую.

— Но у нас своя жизнь.

— И поэтому ты не видел внука, которому исполнилось уже полгода?

— Я занят.

Я ничего не ответила, но мне стало неприятно. С другой стороны, я понимала тебя. Ты заведовал кардиологическим отделением, писал научную работу, издал с десяток публикаций, которые переведены на пятнадцать языков. С тобой стали считаться в мире. Одно плохо — не давали звание профессора, и это мучило тебя как заноза.

— Нет розы без шипов, — сказала я. — Тоталитарная система опасается индивидуальностей.

— Я даже антикоммунист, — кисло усмехнулся ты.

— Партийный антикоммунист — это могучее сочетание!

— Не плачу взносов.

Я рассмеялась:

— Ничего не бойся, так легко тебя не выкинут. Ты им нужен, только не будь столь самоуверенным.

— О! — Ты поднял палец кверху. — Именно здесь собака зарыта.

— То есть твое профессорское назначение. — Так мы разговаривали на эту тему.

Крещение отмечали у родителей Мариолы в Анино. Ее отец, профессиональный военный, жил на прекрасной вилле. Мариола говорила: «Можно сказать, что нам принадлежит целая вилла». Ее конфисковали после войны у владельцев, правда, разрешили им остаться в двух маленьких комнатушках. Большинство приглашенных были со стороны родителей Мариолы, а с нашей — только приятель Михала и мы. Второй раз мне пришлось быть крестной матерью, но на этот раз все выглядело как-то по-другому. Когда ксёндз поливал водой голову ребенка, я боялась, что ему холодно, что он может простудиться, и тут же вытерла ему лобик. Он не плакал, лишь смотрел на меня веселыми глазками и даже растянул в улыбке губки. Я увидела розовенькие десны с прорезавшимся зубиком. Так как святого по имени Артур не было, ему дали второе имя — Анджей. Это имя — дело моих рук, мелкая интрига. Мать ребенка хотела назвать его Станиславом, по своему отцу. Но я подговорила тебя — дескать, таким образом ты быстрей освоишься с мыслью, что стал дедом. Артур-Анджей — это сочетание меня очень устраивало и, можно даже сказать, восхищало. Рано утром я пошла на исповедь и на причастие. Я следила, чтобы это происходило одновременно. Боялась, что за ночь я опять погрязну в грехах. Достаточно было тебе обратиться ко мне по имени: «Кристина». И это уже означало нечто другое, о чем знала только я.

— Признайся во всем мужу, — советовал мне исповедник.

— Не могу, — отвечала я.

В общем, я была грешницей. Но грехи мне отпускались. Больше всего мне нравился костел Братьев Бернардинов на Медовой. Один из братьев был интеллектуал, и моя исповедь часто превращалась в дискуссию. Иногда я даже не могла подняться с колен — они становились деревянными. Потом нашла способ — просто вставала на них попеременно. Люди, наверное, думали, что у меня огромное количество грехов на душе, так как я подолгу не покидала исповедальню. Я ходила и в другие костелы. Но там исповедники не понимали моих грехов.

Ты пару раз спросил меня, куда я иду. А я отвечала: в костел. Наконец ты обратил на это внимание:

— Ну что ты без конца ходишь в костел, как деревенская баба?

— Я чувствую в этом необходимость.

— Еще чуть-чуть — и станешь святошей, — заключил ты с недовольным выражением на лице.

Я была не в силах тебе объяснять, чем является для меня причастие. Это была близость двух образов, которые я просто не могла увидеть глазами. Каждый раз, когда ксёндз клал мне на язык просфору, меня охватывало состояние необъяснимого счастья. Как тогда, когда я лежала тяжелобольная на носилках и слышала голос отца…

Я решилась наконец поговорить с тобой. Сказала, что хотела бы обвенчаться в костеле. Ты серьезно посмотрел на меня: