Виктор Голявкин - Избранные

У меня вдруг мелькнула мысль, не «того» ли он слегка, чуточку все-таки что-то есть. Моя мама считает всех немножечко сумасшедшими.

Например, нашего соседа Колю-инженера считают не в себе. За то, что он все свободное время во дворе в волейбол играет. С работы придет — и уже с мячом. Зовет всех, чтобы с ним поиграли. Пристанет — не отвертеться. «Вова! — кричит. — Иди покидаемся!» Не то чтобы я в мяч играть не люблю, но мало ли какое бывает настроение. А у него всегда настроение. Он раньше классно играл в институтской команде. Даже был капитаном. Ну, после окончания института свихнулся на этой почве. Хотя что плохого? А все считают, что свихнулся. А те, кто в нарды на ступеньках до поздней ночи режется, тоже свихнулись? Идея у Коли появилась дворовую команда собрать, а родители не хотят. Неофициально, мол, и места мало. Места действительно мало. Двор у нас невелик, ну и что? Вполне хватит, если б захотели. А насчет неофициальности — сущий бред. Какая разница? Ведь он с душой берется за это дело, а не просто так. Старухи его ненавидят. Терпеть не могут, когда возле них мяч крутится. Он одну старуху так мячом огрел, что та чуть не оглохла. После ко всем приставала: «Скажите мне пару слов! Скажите мне пару слов!» — и ухо подставляет, как у нее со слухом. А он свое. Если нет никого, сам мяч в воздух подкидывает и ловит. А соседи на него из окон глазеют, не оторвутся. На что бы они глазели, если бы его не было! Как в театре. «Смотрите, — кричат, — Коля появился!» Моя мать часто спрашивает: «Коля там еще не вышел? Крикни мне, когда он появится». Сами его гонят, сами ругаются, а сами без него жить не могут…

— «Пятнадцатый пункт. Если ты… Предположим… Семнадцатый пункт… Если мы… Восемнадцатый…»

Я уже давно отключился, вспоминая Колю-инженера.

— Помешай в баке палкой! — крикнул он на кухню, отрываясь от своих пунктов. — Проверь, мешает она там палкой в баке или нет?

Что там все-таки в баках?

Отстранил меня, сам сходил проверил.

И снова как хлынули на меня пункты каскадом, водопадом, и я опять отключился. А он шпарит, и уходить неудобно, столько времени терпел, подожду, когда закончит.

Отбарабанил он свои пункты, запихал тетрадку обратно в длинную стеклянную вазу и выпил воды. А я вздохнул.

Голова у меня, честно, распухала. Для меня уж слишком многовато, не за этим я пришел. И не очень-то приятно делать вид, будто тебе ужасно нравится, а на самом деле изнываешь. Вот это самое изнывание у меня всегда наружу лезет, как будто я сейчас взорвусь. Не могу я делать вид, притворяться. И на одном месте находиться не могу, если своим не занят. Не мо-гу! Никоим образом. Терплю, а сам вот лопну…

А он снова завелся:

— «Почему, когда ты идешь по улице, и навстречу тебе идет человек, и ты сворачиваешь в сторону, чтобы с ним не столкнуться, то он чаще сворачивает именно в ту сторону, в какую свернул ты, и вы неизбежно сталкиваетесь? Очень редко, чрезвычайно редко случается наоборот!» А потому, бальзак…

Я опять отключился.

— …натолкнувшись на удивительный пример, взяв за основу простой, но частый случай сталкивания на улице, я… поскольку я натолкнулся…

И пошел, пошел…

— На что вы все-таки натолкнулись? — не понял я.

Викентий Викторович включил репродуктор.

Сказал мне в ухо под грохот музыки из репродуктора:

— Я оч-чень энергичный человек!

— А радио вы для чего включили? — спросил я. — На всю катушку музыку пустили.

— Для аккомпанемента, — сказал он.

— Тогда ладно, — сказал я.

С какой стати лить мне воду в тарелку вместо варенья? Сплошная комедия — слезы даже у него на глазах появились. Так он, видите ли, проверял меня, вроде испытания устраивал. Как я буду реагировать на воду, сколько продержусь при своем мнении. В Америке вроде такие испытания устраиваются при поступлении на работу. При чем здесь Америка? Взять, к примеру, его теорию столкновения на улице, так я в ней ни шиша не понял. Каким образом он весь мир осознал по этой причине? Именно это он мне и доказывал. А пункты? Я чуть не умер. Но самое удивительное — воблу он мне каким-то образом обменял. Я принес домой малюсенькую воблочку, ничтожную рыбешку, а в карман он мне сунул крупную воблину! Когда же он поменять успел? Нет, даже интересно. Вот ловкач! Так суметь, я вам скажу — на редкость! Насчет энергии верно — человек он, сразу видно, энергичный. Везде, говорит, у него свои люди, куда ни сунься. Лоскутки на фабрике целыми пачками достает. Там ему эти отходы специально режут аккуратненькими пачечками, лоскуток к лоскуточку. Жаль, говорит, в последней партии красного материалу у них на фабрике не оказалось, перекрашивать пришлось и гладить, лишняя морока. В баках он и перекрашивал.

Дела с Викентием Викторовичем у меня пошли вперед. На его разные пункты, рассуждения я внимания не обращаю. Две тысячи обрезков притащил я домой, две толстенные пачки, работы по горло! Две тысячи штук, да в баках тысячи три. Сам не управлюсь — соседей привлеку, бабушку Аллахвердову, ей все равно делать нечего. После того как ей мячом в ухо попали, она даже в магазин не ходит.

Я вывалил на стол обе пачки, аккуратненькие красненькие бязевые лоскутки. Берешь лоскуток, ножницами чик-чик! — и флажок готов. Дальше накладываешь трафарет: кистью желтым по красному — «1 МАЯ». Пожалуйте, значок, прицепляй на грудь и шагай на демонстрацию! Два взмаха ножницами — десять копеек. Мазнул кистью по трафарету — десять копеек. Итого — двадцать. Две тысячи на двадцать плюс три тысячи на двадцать… То есть пять… Итого… Сплошные тысячи… Бабушка наверняка за пять копеек согласится, а может, и за три. Остальные мне. Сиди дома, стриги да кистью води. А там фабрика новую партию готовит. Еще за какую-то операцию процент мне полагается. Широкие перспективы на горизонте.

…Горелым несет на всю комнату. Мамина старая привычка: поставит на плиту, а сама на тахту заваливается. Любимое положение. Лежит носом кверху, а у нее там пироги горят и прочее. От картошки ровным счетом ничего не осталось, угли одни, вся кухня в дыму.

— Смотри, что у тебя на кухне делается, — говорю.

— Неужели, — говорит она, нехотя вставая, — человеку нельзя спокойно отдохнуть?

— Картошка сгорела, — говорю я спокойно (не впервые ведь).

— Она не могла сгореть: я только что легла, — говорит мать. (Обычный ответ.)

— А ты пойди посмотри, — говорю.

— Не надо меня расстраивать, — говорит мать.

— Никто тебя не расстраивает, просто-напросто картошка вся сгорела, дыму на кухне полно, сковородку я отставил в сторону.

Идет на кухню.

— Ай, ай, — слышу я, — как могло такое произойти, я только что вздремнула!

У меня хорошее настроение. Мне не хочется спорить. Не только что она вздремнула, это ясно.