Виктор Голявкин - Избранные

— А ты бы нагнулся, вот чудак!

Я зло на него посмотрел: издеваться надо мной нечего!

— Больше мне нагибаться не придется, — говорю.

— Ты серьезно задумал?

— Вы о чем?

— Бросать меня задумал?

— А вы при чем?

Он хлопнул кулаком о ладонь с силой (его любимый жест) и как заорет:

— Какого черта мне такие попадаются?! — Как будто у него горе какое, странный тоже! Фигура что надо, форменный тяжеловес, а голосок тоненький, полное несоответствие.

— Ну ладно, — говорю, — вы не волнуйтесь… Ведь я же проиграл, чего вам волноваться?

— Ну и балбес! — Ругаться он любил. — Охламон! Ну что тебе сказать? Ты имеешь человеческую голову или нет?

— Если я эти занятия продолжу, — сказал я, — башка моя вряд ли будет человеческой.

— Ну и балбес! — сказал он.

— Нечего оскорблять, — сказал я, — хватит! Не имеете права оскорблять!

Он сел рядом. Лицо у него было такое, словно он вот-вот умрет.

— Да кто же тебя оскорбляет, милый ты мой человек? Я тебя оскорбляю? Ну и балбес! Люблю ведь вас всех, дурья твоя голова. Болею за вас, как за сыновей родных. Свои ведь все… (Тоже его любимое — всех своими называть, в первый день занятий всех своими начал называть.) Свой крепкий коллектив, отважные ребята… — опять он заныл своим тоненьким голоском, заведет теперь эту шарманку надолго.

— Да ну вас. — Я махнул рукой. Голова у меня здорово гудела, все тело ныло, верхнюю губу потрогал — зверски она все-таки распухла.

А он обиделся, что рукой я на него махнул.

— Ты мне не махай! — говорит. — Тоже мне размахался! Там бы и махал…

И я снова рукой махнул — мол, отстань ты от меня, бога ради, неохота слушать.

Я думал, уйдет, а он мне в самое ухо шепотом:

— Талантливые ведь растут ребята…

— Это я талантливый?

— И правая-то у тебя от-лич-ная… — Он даже зажмурился.

— Ладно, — сказал я, — ладно. Была бы она у меня отличная, я бы не проиграл, вот что мне кажется…

— Вот так возишься, — сказал он своим плаксивым голосом, — полздоровья отдашь, а они у тебя вторую половину тоже забирают…

— Раз я проиграл… — начал я.

Он встал и вышел. Как мне показалось, на глаза даже слезы навернулись. От него вполне можно было такого ожидать. Расстроился. Мое дело: хочу — занимаюсь, хочу — не занимаюсь! Тоже мне!

Сижу со своим паршивым настроением, гляжу на стенку, а там плакаты: клоуны, слоны, медведи… Елки-палки, всю стену залепили!..

Смотал бинты покруче, сунул их в карман, еще раз сплюнул.

Потрогал пальцем свою разбитую губу.

Оделся, вышел, выпил на углу стакан газированной воды. Честное слово, рот с трудом раскрывался. Ну и ну!

Завалился дома под одеяло, весь вечер, всю ночь охал, трудно было поворачиваться.

Утром к зеркалу подошел, руками поводил во все стороны: на спине, на груди, на руках мускулы ходят как сумасшедшие. Нос распух — не узнать, губы толще в два раза, а мускулы так и ходят, так и ходят как сумасшедшие…

С чего все началось, я и не помню… Интересно все-таки вспомнить, когда мне в голову такая нелепая мысль пришла — в этот «Спартак» завалиться?..

Я любил рисовать. Время было послевоенное. Где попало рисовал с утра до вечера. А меня учить музыке стали. На фортепьяно. Я все это вспоминаю, как в тумане. Педагог хватает мой палец и яростно тычет им в одну клавишу. Неприятный, лающий звук. Словно гавкает злющая собачонка. Я притворялся, убегал, плакал, выл, царапался, орал, пищал, ругался, выражался, кривлялся, засыпал, показывал язык, специально кашлял, нарочно ошибался, икал, зевал, моргал, терял по дороге ноты — чего я только не делал! Меня стыдили, ловили, наказывали, били, не кормили, ставили в угол, никуда не пускали, на меня кричали, со мной не разговаривали, от меня отворачивались, мне ничего не покупали, оставляли запертым (я вылезал через балкон), пугали, стращали, задабривали, подкупали — чего только со мной не делали!

А зачем? Непонятно.

Педагог от меня отказался. Я помню этот день. Сияло солнце. Море было голубым. А воздух чист и свеж. Я шел под солнцем по бульвару, и мне хотелось плясать от счастья.

Родители добились своего: когда где-нибудь играли или пели, для меня это звучало так, как будто бы нигде не пели и не играли.

А потом Рудольф Инкович появился. Отчество-то какое странное, заметили? Так вот, он пришел к нам, он старый папин приятель, пришел и говорит моим родителям:

— Не хочет ли ваш сын учиться у меня? У вас вся семья музыкальная, и почему бы ему не заниматься на таком благороднейшем инструменте, каким является арфа?

С чего он взял, что у нас семья музыкальная? Отец когда-то раньше на чем-то играл, да когда это было!

Он меня серьезно спрашивает:

— Ты хочешь в оперу? Арфа моя стоит в опере. Ты хочешь туда пропуск?

Я вздрогнул от этих слов. Хочу ли я в оперу? Конечно нет. Оперу я никогда не любил. Может человек не любить оперу? Может человек не любить то, что ему не нравится? Или не может? Ну, скажите? Возможно, я и любил бы ее, если бы меня туда насильно не таскали. Я ходил с родителями в оперу раза три. Правда, давно, но я все помню. Я все антрактов ждал. В антракте мы шли в буфет и там что-нибудь ели. Потом антракт быстро кончался, и мы снова шли в оперу. Ну, то есть в зал, я имею в виду. Я еле сидел на стуле. Просто не мог сидеть, честно. Но все же я досиживал до конца, а то отец сильно расстроился бы. Он очень оперу любит. Только вот зачем другой человек должен из-за этого мучиться, мне никогда не понять!

Я и говорю Рудольфу Инковичу:

— Нет, спасибо большое, но мне не хочется.

Кажется, все ясно сказано. Так нет же!

— Как, — говорит, — почему?

Он ужасно удивился.

— Потом ты пожалеешь об этом. Ты просто чудовищно молод. Вот и все. На месте отца и матери я бы тебя не слушал, молодой человек.

— Это все так, — говорю, — но на арфе придется мне играть, а не моим родителям.

Он никак представить не мог, что мне может не нравиться опера и его арфа, которая там стоит.

— Ишь ты, какой шустрый! — говорит. — Куда только смотрит ваша пионерская организация, совершенно не умеют со взрослыми разговаривать! — Повернулся к моим родителям и стал им объяснять: — Видите ли, какая ситуация… чтобы ввести вас в курс обстоятельств… Я в своем роде, как бы поточнее выразиться, ну, единственный экземпляр в республике…

Так его даже родители не поняли.

— Неужели ваша арфа — единственный экземпляр на всю республику? — удивились они.

Он вежливо улыбнулся, а голову склонил набок.

— Вы меня не совсем верно поняли, — сказал он, — единственный экземпляр в своем роде — это я сам, любезнейший ваш слуга… Республика нуждается настоятельно в кадрах, не следует этого забывать… И… Как вы сами, вероятно, смекнули… В случае моей, ну, смерти, что ли, просто некому сесть за этот чудесный, редкий инструмент… А у вашего сына руки… Я имею в виду пальцы… Вполне подходящие пальцы для подобного инструмента…