Виктор Голявкин - Избранные

Я тоже кричу:

— Вперед!

Вот где вперед! Вот где скорость!

Поэты завелись:

— Вперед!

Шофер спрашивает:

— Куда вперед?

— А ты гони, парень, только вперед! Жми вперед! Разберемся!

— Поворачивать скоро?

— Вперед!

— Ну, вперед так вперед.

Меняются поэты шапками, Вася себе финскую на голову напялил, а тот Васину натянул. Гогочут в новых шапках, я ору «Вперед!», а дом-то свой проехал…

— Когда сворачивать нужно, скажите.

— Скажем!

— Вперед!

— Сворачивать не надо?

— Нет, вперед!

— Имейте в виду, — говорит шофер, — дальше поворота влево не будет.

— Где-нибудь свернем. Будет поворот. Земля круглая. Не может быть, чтобы его вовсе не было. Свернем где-нибудь. Не беда.

— Да куда же вперед, ребята, дальше некуда.

— Да брось ты, шофер!

Выскочили из города, несемся мимо кладбища.

— Разворачиваться, ребята? — спрашивает шофер.

— Где-нибудь развернемся!

— Вперед!!!

Летит наш танк, наш самолет!

Вперед, вперед, вперед, вперед! Вперед!

Впе-ред!!!

Трах! Подлетели к потолку, подпрыгнула наша тачанка, таратайка, телега… Трах башкой, влезли в лужу, засели…

— Куда вам надо? — спрашивает шофер.

— Чего ж теперь-то спрашивать!

— Фу ты, черт!

— Куда вы гнали? — спрашивает шофер.

— А ты куда гнал в таком случае?

— Так вы же просили!

— Мы в яму не просили!

— Неужели ты свернуть не мог?

— Давно надо было свернуть, куда же ты нас на кладбище завез?

— Свернул бы раньше, ничего бы не было, дурья голова!

— Вы что, смеетесь? — говорит шофер.

— Давай теперь обратно.

— Да если бы я знал, ни за что бы не поехал, легко сказать — обратно…

— А зачем ты в городе не свернул?

— Так вы же «вперед» орали.

— Мало ли что мы орали, а у тебя своя голова на плечах есть?

— Да вы что, спятили, ребята, или нет?

— Сам ты спятил.

— Куда вам ехать-то надо было?

— Ясное дело, не сюда.

— Ну и типы же мне попались, ну и ну!

— Да ты не сердись, шофер, всякое бывает, хочешь, я тебе грейпфрут дам? В сетке тут у меня грейпфрут…

— Ну и связался же я, ну, связался!

— Подумаешь, связался! Мы тоже с тобой связались, на тебе грейпфрут…

— Катись ты со своим… а ну, вылазьте!

Вылезли. Степь кругом. Уму непостижимо, как мы сюда забрались!

— Давайте толкайте машину, хватит вам так стоять!

Грязи-то, грязи! Сплошная жижа, в таких-то ботиночках, ну и дела!

Схватились за машину — раз-два! — взяли!

Еще раз! А ну! Взя-ли! Еще! Уф, черт… Стоим, в грязи с ног до головы перемазались, а с какой стати? По какому такому соображению?.. Дай, шофер, передохнуть, может, хочешь грейпфрут?..

— Давайте толкайте! Не можем же мы ночевать здесь, куда мы попали, зачем я вас взял! Заткнитесь со своим грей… фру… фру… толкайте машину!

Еще раз! Еще! Еще раз! Не сачкуй! Раз-два! Не сачковать, поэты! Василий, не увиливай! Да-вай! Еще! Давай, поэты!!!

Тррр!

Поехала…

Рванулась машина из ямы, развернулась, обдала нас фонтаном грязи и помчалась в обратную сторону, от греха подальше…

— Вперед — назад! — сказал Вася.

Пошли.

Художник Нагорного парка культуры и отдыха Миша оформлял не то стенд, не то доску Почета. Вокруг фотокарточек он рисовал листики и цветочки, а внизу под фотографиями — панораму города. Краски он подбирал тусклые и серые. Я бы на его месте всадил в море изумрудно-зеленую с кобальтом синим.

Молодой художник Таракан (так он назвал себя), с черной бородой, рисовал второй стенд. Панорама города у него ничем не отличалась от Мишиной панорамы. Молодой художник Ахмед, толстый, как бочка, возился с третьим стендом. Панораму города он еще не начинал. Молодой художник Сашок приколачивал фотографии на четвертый стенд.

Когда я вошел, они рады были оторваться. С Мишей я был знаком, и он познакомил меня с остальными. Они отложили кисти и принялись меня рассматривать. Я измазался в грязи, и в городе мне в таком виде неудобно было появляться. Тем более дома. Они снова взялись за кисти, убедившись в моей трезвости. Тяжко так вздохнули. Может, они думали, у меня с собой бутылка, бог их знает. Постные у них стали лица, а вначале — ничего. Я разделся, повесил свои штаны и носки у печки, а сам устроился на топчане. Прикрылся драпировкой и сижу. Немного подсушусь, почищусь, думаю, и потопаю. Верно сделал, сюда завернул.

Сижу, прикрывшись драпировкой, болтаю ногами, давно ли я здесь работал? Давно ли я уходил отсюда в ночь писать на асфальте? Давно ли я сорвал народное гулянье?

Свисает с потолка бумажный абажур с причудливыми рисунками. Непонятно откуда, болтается на веревке посреди мастерской женская сорочка. На столе вперемешку с кистями, тряпками и красками — колбаса, хлеб, соль и подсолнечное масло. На полу разный мусор, кастрюлька, стакан и пачка пельменей. Над топчаном большим гвоздем прибита к стене вырезка из газеты о «летающих тарелках». На спинке единственного стула я сосчитал семь разных галстуков. А на стене холсты. Пейзажи. И у стен холсты. И стенды. Много стендов.

— Иногда я здесь ночую, если срочная работа подвернется, — сказал Миша, заметив, что я рассматриваю галстуки.

— Я думал, тебя не застану, — сказал я.

— Сезон еще не начался, мог бы не застать. Но если он начнется, то привет! Ведро хватай, афиши, запрягут! Сам знаешь.

— Знаю.

— Добыли работенку, а времени в обрез. Сезончик поджимает, и заказчики торопят. Молотим, брат, вовсю, сам видишь.

— Вижу.

— С утра сидим и шпарим.

— И много нашпарили?

— А мы пока не считаем.

— Ну и верно, чего считать, — сказал я.

— Деньги будем считать, — сказал Таракан.

Толстый Ахмед оторвался от работы, чтоб съесть хлеб с колбасой, на которые я собирался посягнуть. Не буду я у них просить пельмени, решил я, им самим есть нечего.

Я смотрел на четырех художников. На бледного, даже серого Сашка, который беспрерывно курил. На сосредоточенного Таракана. Жующего Ахмеда. На их стенды. Скучно. Я лег и начал засыпать. Они между собой разговаривали. Тихо ныл о полутоне Таракан. Толстяк доказывал, что цвет обойдется без полутона. Разговор усиливался, и я стал слушать.

— Цвет воздействует на свет, а свет воздействует на цвет, — сказал Сашок.

— Тон, тон, полутон, — твердил Таракан.

— Все правы, — сказал Сашок, — и ты прав, и он прав, ты по-своему, а он по-своему — все люди правы по-своему… Дело в том, что все хорошо, все правильно. А он, может быть, тебя считает неправым. Это тоже спорно, что ты сейчас заявляешь. Ты что думаешь, Рауф себя не считает выдающимся художником? Рауф тоже себя считает выдающимся художником.

— Значит, Рауф абсолютно прав?

— Конечно. Он считает, что делает вещи в мировом русле. Это, знаешь, хорошо, когда каждый себя считает работающим в мировом русле. Иначе и работать нельзя, ну, представь себе, как бы ты работал, если бы считал, что делаешь чушь несусветную!