Генрих Сапгир - Армагеддон

Действительно, свой берет, сиречь шлем, я снял и положил рядом на стул, развязал шарф, иначе перевязь, копье — свою палочку, (я хромаю, иногда с ней хожу, но стараюсь — без) приставил к стулу, и остался в куртке, то есть в кожаных латах.

— Вот меча у меня нет, — заметил я.

— Что вы! — собеседник даже задохнулся от справедливого возмущения. — А разящее слово?

— Это только метафора, да и та не моя.

— Хороша метафора! Я сам видел, как свистнул стальной ветер, и у этой бездарности (он назвал известного писателя-чиновника) голова слетела с плеч, и покатилась по ковровой красной дорожке из кабинета. Таким вы для нас остаетесь. Сергей меня зовут.

— Ефим Борисович. Но я ничего никогда не писал существенного. Просто Исаак Самуилович — мой старинный друг.

— Пусть не писали. Пусть старинный друг. Я понимаю. Все отлично.

Сергей долил фужеры почти не шипучей кислятинкой — поднял свой.

И — шепотом: — за их погибель!

— Ну что ж, за это выпить я готов, — я почему-то оглянулся, да плевать! что ж, я и выпить не могу?

— За сражающихся — с ними! — он поставил палец, я машинально поднял голову.

На круглых потолочных небесах раскинулись цветущие ветви яблонь (только показались, видимо, куполами раскрытых парашютов), между ними на лестницах женщины с корзинами, в которые они собирают урожай крупных мичуринских яблок. И щеки работниц были как яблоки, и груди выпирали из корсажа — и готовы, кажется, просыпаться на нас тоже. Работницы были совершенно безобидны и не обращали на нас — внизу — никакого внимания. Никто ниоткуда не угрожал, картина мирного труда, как говорится, между тем, что-то во всем было не то. Почему яблони одновременно цвели и плодоносили? Тем более, что я начинал подозревать, откуда мог навязаться мой словоохотливый собеседник. Потому и не боится. Просто надо не подавать вида (почему надо? и что это за «вид», который можно не подавать, как вино и закуски?). Шампанское теплое, все же придется выслушать повесть, которую возбужденному блондину просто не терпится рассказать.

— Извините, я не знаю, что вы обо мне думаете, но я хочу, чтобы вы услышали. Вы Оруэлла читали?

«Вот еще, буду я признаваться первому встречному!»

— Да, слышал что-то. Английский писатель-сатирик. Кажется, коммунистом был.

— Так вот, гораздо страшней. Хотя страшней нашей жизни вообще ничего не может быть.

— Ну, — протянул я неуверенно, — все же есть надежда. У моего друга скульптора собираются, молодые из ЦК, такие речи ведут.

— А они, случайно, не подмена?

— Кто?

— Подмена, не настоящие. Сейчас всюду — подмена. Да вы слушайте, я расскажу.

На этот раз на потолке были сугробы — один выше другого, которые совершенно погребли нас под своей толщей. Наверху была полярная пустыня и даже выйти отсюда — высокие медные двери в стиле пятидесятых — выползти отсюда было невозможно. Надо было пробить вверх все двадцать этажей. Так что приходилось зимовать и слушать. Начал Сергей со своей подруги, с портрета.

Внимательный, не женский взгляд, без кокетства. Наташа. Тяжко с ней порой, угловато. Речь ее бывает странна. Отношение ко мне равнодушное.

— Представляешь, его карман она принимает за норку.

— Кто она?

— Да белая крыса.

— Где же ты ее видела, Наталья?

— У него на плече.

— Да кто он-то?

— Дом и ходячий автобус.

— Еще скажи, шагающий экскаватор!

— Ковш — это рука.

— Вот дурочка.

— А я бы всю жизнь прожила в чьем-нибудь кармане. Или за пазухой.

— Действительно, живешь, как у Христа за пазухой.

— А ты ко мне не ходи.

— Еще чего скажи…

— Некогда мне тут с тобой, меня министерский Джим в партийном доме по соседству ждет, прогулять и покормить надо.

— Зачем он тебе?

— Люблю добрых овчарок моих недобрых знакомых. Тем более, платят.

— Охрана не обижает?

— А я их не замечаю, стой себе под елкой.

— Ты и на обслугу, как на пустое место… Даже я заметил.

— Сами выбрали такую профессию — пустым местом быть. И ты вот — тоже. Кто ты? Что ты? Чем занимаешься?

— Чего ж ты меня не гонишь? Пустое место обнимаешь?

— А пустое место хоть гони, хоть обнимай, никому не жарко, не холодно.

Гордая. Просто она видная, ладная, все внимание обращают. А я — никто из НИИ. Вот и выбрала. И не вспомнил бы я об этом разговоре, если бы не увидел через неделю вечером в метро. Домой возвращался.

Впереди на эскалаторе поднимался парень в коричневой куртке, вдруг — из-за плеча выглянула белая крыса, перебежала на другое плечо. Парень ее подхватил и, видимо, сунул за пазуху, во всяком случае, кончик длинного хвоста некоторое время свешивался на спину кожанки — обрывок веревки. Исчез — и горбоносая мордочка высунулась из-за человеческого уха. Вот она о ком говорила, подумал я, значит видела. Так он всюду и ходит, подумал я, ручная зверушка — украшение и развлечение. Ездит и живет на нем — привыкла. Действительно, дом и автобус. Метафора. Жаль, что она стихов не пишет. Она, кажется, умна. Вот и не пишет.

Прошло несколько дней, и увидел я крысу с парнем снова, то есть опять. В ситуации, небезразличной для меня. Они сидели — парень и Наташа на скамейке, во дворе нашего дома под пыльным тополем, возле пустой песочницы. Причем белая крыска с кожаного плеча, вытянув шею, обнюхивала волосы Наташи. «Розовый носик, — подумал я. — Разве у крыс такие нежные носы бывают?»

Наташа посмотрела на меня и улыбнулась, будто ничего особенного не происходит.

— Сергей, — представила меня она.

Парень поднялся, оказался довольно высоким, и протянул мне крысу, то есть длинную ладонь:

— Вольфганг.

— Амадей? — криво переспросил я.

— Нет, просто Вольфганг.

— Но сначала Амадей?

— Обхожусь без Амадея.

— И напрасно.

— Не жалуюсь.

— Так вы москвич?

— В том смысле, что русский немец.

Меня не поддержали. И вообще, он со своей крысой был мне несимпатичен. Какой-то непонятный парень. А ей, видимо, наоборот.

Она заказала третью чашку кофе. Потому что забыл упомянуть, мы сидели за столиком в кафе, а тополь оказался мужеподобной официанткой. Или ее Липа звали?

При виде официантки крыса мгновенно переметнулась в карман куртки. Сосед, как ни в чем не бывало, взял из сахарницы кусок рафинада и сунул туда же. В кармане деловито захрустело. Липа оглянулась, посмотрела на нас, мы смотрели на нее. Хруст был слышен явственно, но откуда? Недоуменно поведя своими черными выпуклыми глазами. Липа удалилась.

Странная, странная Наташа. Короче говоря, она уговаривала меня и Вольфа (так она его называла, этого крысеныша) принять участие в какой-то охоте. Или он завел об этом разговор? Нет, все-таки она сумасшедшая. На кого охотиться в большом городе осенью? Разве что на крыс? Но каким-то образом она убеждала всею своею горячностью, непререкаемостью тона. Она знала. Она действительно знала. И если мы любим своих близких, если мы не хотим увидеть их с перекушенным горлом, а в метро, отравление газом, сколько будет жертв в метро, и мы должны все трое… Перестань, Наташа, вокруг — милиция и дружинники, рядом — Лубянка, а под Нарофоминском целая Кантемировская дивизия стоит наготове.