Генрих Сапгир - Армагеддон

— Нет, нет, угроза человечеству реальная, я изучала, я читала, и если вас не пугает…

Вольфганг слушал ее, молча и очень внимательно.

— Что ж, это вредители, как при Сталине? — насмешливо спросил я. — Слышали мы эти сказки!

— Нет, никакие не вредители, — горячо оборвала меня Наташа. — А переродившиеся. И в нашей реальности, хотя уничтожают нашу реальность. Их становится все больше. И реальность теряет свои нормальные очертания. Ну, как тебе объяснить, смотришь, по улице идут молочницы, с бидонами, с мешками, а навстречу им идет Ленин, заложив руки в карманы, только они идут с поезда, а он — на плакате, нарисованный. Они идут своим путем, а он своим — призрачным, и не сказать, что не повлиял на жизнь каждой из них.

— Родились, а потом переродились… — в раздумье сказал я. — Значит, этот Ленин на плакате и другие деятели в бронзе, на холсте, в газете — вернее, их изображения и слова — принимают участие в нашей жизни и меняют лицо будущего.

— Ну, посмотри вокруг! Все уже не похоже само на себя! А время как прыгает! — вдруг воскликнула Наташа. — И крыса вот беспокоится, — заметила она.

— Пожалуй, я согласен, — мягко произнес Вольфганг. — Посмотреть, что можно сделать. Для пользы дела. Это, кажется, на Мосфильме. Сегодня собираются, слышал. Хороший крепкий кофе.

Я посмотрел вокруг и безумно удивился, если бы еще сохранил эту способность — удивляться. Мы лежали на широкой Наташиной постели — все трое, совершенно обнаженные, накрытые простыней, Наташа посередине, все — лицом вверх. Боком я чувствовал ее круглое, теплое, мягкое бедро. Я невольно придвинулся. Наташина рука скользнула ко мне.

Некоторое время мы лежали неподвижно. Я хотел даже сказать что-то остроумное, но понимал, что будет невпопад. К тому же губы ссохлись и язык стал как терка. Произнести что-либо не было никакой возможности. И вдруг — сорвалось!

Мы неслись в развевающихся простынях по какому-то световому бесконечному коридору, заряженные неведомой силой, краем глаза я видел, как летели короткие волосы Наташи и развевались длинные локоны Вольфганга, сам я скалился, хватая пустоту и — грудью, всем телом чувствуя, как дергают нас вожжи. Я запрокинул голову — назад и вбок, действительно, пристяжная. И коротко вскрикнул, засмеялся — от боли и неожиданности. Управляла нашей дружной тройкой, честное слово, большая белая крыса.

Помещение походило на вокзал или манеж: бестолковый простор, в котором как-то сразу теряешься, в глубине, чуть было не сказал, сцены — белеющие колонны в ложноклассическом стиле, отгораживающие мраморную лестницу. Но если поближе — и мрамор, и колонны из крашеной фанеры. Была здесь и тяжеловесная округло-полированная мебель, и садовые скамьи на чугунных львиных лапах, и урны в виде рогов изобилия, из которых сыпался мусор. Сидел и расхаживал самый разный народ. И такие, как мы, римляне, кутающиеся в простыни. И одетые, как на прием. Все ждали. Видимо, прибытия каких-то важных персон. Больше всего похоже на павильон большой киностудии перед съемками очень дорогого фильма. Может быть, это и был павильон, во всяком случае, наверху я заметил софиты, на полу провода, и шланги тянулись повсюду.

— Сейчас вы их увидите! — шепнула Наташа.

— Ты сумасшедшая, и увлекла нас в свой сумасшедший мир! — вдруг догадался я. — Транквилизаторы какие-нибудь.

Вольфганг, клянусь, глянул на меня с пониманием. Из складок простыни на груди выглянула белая крысиная мордочка.

— Может быть, — Наташа странно улыбнулась. — Во всяком случае то, что здесь происходит, здорово влияет на нашу прогрессивную советскую общественность.

— Народ и партия едины, — ухмыльнулся Вольфганг.

— Вот именно, — подтвердила Наташа.

Но вот вокруг зашевелились, стали расступаться, нас потащило в сторону. Где-то в стороне грянул духовой оркестр: «Идет война народная, Священная война!»

И сразу оттуда, из-за колонн, двумя шеренгами промаршировала охрана НКВД с синими петлицами, и — «сюда нельзя!» — шеренга блестящих сапог потеснила нас в глубину, отсекла от стола президиума — с чем-то посередине. Мне показалось, это георгины, но теперь это, скорее, были лиловые и красные куски говядины на блюде. Шеренга сапог повернулась и щелкнула. Все замерло в ожидании.

По мраморной лестнице, там, за колоннами, негромко переговариваясь, спускалась группа военных и штатских.

— Похоже, Брежнев, — раздались голоса.

Брежнев-то и был непохож, какой-то мужиковатый, плоский, завгар, не было у него этого южного шарма. Но обилие орденов и звезд было.

— Смотрите, смотрите, с ним — сам Рейган, — заликовали кругом.

— Где? Где он? Не вижу.

— Да вот же он, — показала мне Наташа-Вергилий.

Полуседой высокий, как палка, старик. А рядом с ним кто — в коротких штанишках прыгает, с баскетбольным мячом играет, то об пол — ладонью, то об кого-нибудь из энкаведешников? Что за юный озорник?

— Джон Кеннеди.

— Ну да! А это кто?

— Маргарет Тэтчер — железная леди!

— Но это же мужчина в юбке.

— Она и есть мужчина в юбке, Тэтчер из клана Тэтчеров.

— Но почему они другие? Совсем не такие?..

— Какими вы их привыкли видеть в газетах и на телевидении? — насмешливо оборвала Наташа. — Но это же обычная подмена, для дураков. А вот они, какими сами себя чувствуют, почти настоящие.

— Хорошо, что мы не видим их из верхнего мира, где живет Тор, — холодно заметил Вольфганг, — просто сборище улиток, сколопендр и жуков.

Между тем оркестр заиграл было «Янки дудль», но посреди музыкальной фразы умолк, будто выключили. Новоприбывшие стали рассаживаться за большим столом.

Поднялся Леонид Ильич — завгар. Лес микрофонов протянулся к нему. Он деликатно кашлянул и — не заговорил, зашлепал губами, забормотал, защелкал, как соловей, зашаманил. Сразу будто в голову и в сердце толкнуло.

Вижу, проявляется настоящее лицо — слепое, бровастое, носастое, губастое. Кому принадлежит это лицо, не знаю. На каком языке говорит, не понимаю. Возможно, на немецком или арабском.

Слышу, не впрямую, а как будто по репродуктору — по довоенной тарелке транслируют на весь павильон. Вокруг слушают напряженно, девушка рот полуоткрыла — невинно, у белого старика слюна к подбородку течет.

Говорит большое лицо грозно. Речь набухает какою-то высшей бранью, перекатываются камни. Кисти рук тяжелеют, головы опускаются вниз. Мы — одна безликая стена. Но вот серая плотина зашевелилась. Рухнула под внутренним напором.

Темные куски энергии стали отлетать от людей и сцепляться, схватываться над головами в одну вязкую рычащую массу.

Рядом Наташа вроде как ослепла, вся красная, хватает себя за горло, выбрасывает из себя липкую злобу. И Вольфганг разинул рот, бледный, лезет в него страшная музыка — всегда хотел.