Генрих Сапгир - Армагеддон

Здравствуйте, пожалуйста. Всегда опаздываю, такая у меня привычка. От мамы. Только она никогда не признается. Бегу, шарф волочится почти, сапогами наступаю, не подкрасилась даже. Смотрю, он уже уходить собирается.

— Ты куда без меня?

Обрадовался, вижу.

— Думал, не придешь, и на мысли не отвечаешь. Кстати, вчера вечером в двадцать пятнадцать что ты такое нехорошее подумала?

Я даже покраснела.

— В двадцать пятнадцать? Новости передают… Сардельки ела, брызгают, мерзавцы.

— Ты сардельки ела, а я совсем другое уловил.

— Хулиган ты, Фима.

Очень мы близко. Притерлись. Есть и третий. Вот, наверно, забавно со стороны, когда втроем. Одно говорим, на другое отвечаем — просто сумасшедший дом. Одна беда, при такой близости. Гена жениться хочет, а этот без конца неприличные сигналы посылает. И тому, и другому не раз объясняла: да не мужчины вы для меня — слишком умны. Подружки. Ну, пока не лесбиянка, не дождетесь.

Мы уже катили в автобусе по Дмитровскому шоссе. Всюду белые новостройки — длинные, в пол-остановки. Смотреть и то соскучилась. Тут я задремала…

Сегодня Олег Евграфович решил прочитать своим гостям новую страничку из «Бесов», утром доработал. Достал с полки толстую картонную папку ДЕЛО, прочел надпись красным фломастером «Достоевский — Песков, Бесы — поэма, 1958 и — (прочерк)», с удовольствием развязал аккуратно завязанные тесемки — с обеих сторон и спереди, пробежал последний листок в пачке, написанный разборчивым почерком — каждая буквочка отдельно — беловик.

Черт побери, давно так удачно не получалось! «И чувствуя себя в ударе»… Молодец, Олег Евграфович! Подвигается дело жизни. Он и бороду отращивать стал, такая же клочковатая, и взгляд в зеркале из-под насупленных бровей — похож, похож. Имена — отчества тоже — в обоих буква эФ, разве не примечательно? Интересно, что на сей раз Сергей скажет? И как ему не надоест сочинять свои короткие афоризмы: «забыл, что помню я об этом, — и закурил». Удача — «и закурил». Несомненно, редкая удача. Просто находка. «Забыл, что помню я об этом» — это может любой сказать. А вот так закончить «и закурил» — мастером надо быть, тонкачем. Освободился от всей этой тяготы, можно сказать, «и закурил». Прочту, обязательно прочту. И еще это. Не приедет — письмо напишу.

— Ну как ваши «Бесы» поживают? — первым делом спросил я хозяина.

— Ко второй части подбираюсь, — усмехнулся он.

— Уже ко второй? — поразилась моя спутница. Порозовела вся, совсем девушкой выглядит, в кудряшках. Да он, верно, уже и влюблен. Влюбчивый человек, давно его знаю. Потом будет мне писать, как жить учить.

— Это там, где про Великого Инквизитора?

Зыркнул на нее глазами, и не ей — себе буркнул:

— Это из «Братьев».

Белла даже покраснела — ушками, маленькими хорошенькими ушками, стыдно стало — золотые сережки и то почувствовали себя дешевой бижутерией. Действительно, стыдно забывать Федора Михайловича, ведь мы все, как на фундаменте, на нем покоимся, наше поколение.

— Забыл, что помнил я об этом, — примирительно пробурчал Евграфыч.

— И закурил! — подхватила она.

«Все-таки будет сегодня читать свою поэму». — подумал я, не знаю, с каким чувством.

После холостяцкого чая он читал, время от времени поглядывая поверх очков на слушателей.

— Воплощенной укоризной… Настоящий Достоевский, — одобрил Ефим.

— Вы думаете? — вскинулся автор.

— Конечно, вершина уже достигнута. Проникновение. Слияние с Федором Михайловичем. Помните это? — продекламировал:

«У всех великих людей бывают недостатки, — подумала я. — И зачем ему это нужно? Четверть века пишет! А, впрочем, он ведь сейчас на пенсии». И вслух выразила свой восторг.

Олег Евграфович был растроган.

— У меня уже есть наброски следующего абзаца. Я ведь неукоснительно следую правилу: строфа — абзац.

Помолчали.

— Очень много зла на земле, — со вздохом произнес Олег Евграфович, глядя в окно.

На дворе рано смеркалось. На ветру летели последние листья — и не скажешь какого цвета. В печурке, за железной заслонкой трещал разгорающийся огонек и все норовил загудеть, как взрослый, как большой. После выпитого чая было особенно уютно.

— Что там на земле! — воскликнула Белла. — А у нас на лестнице. Вечером лампочки не горят. Я подниматься в лифте, честное слово, боюсь. В соседнем подъезде женщину зарезали и норковую шубу сняли.

— В милиции бьют — не попадайся, — элегически произнес Ефим.

Белла не унималась:

— Мосгаз опять по квартирам ходит, слышали? Я двери никому не открываю, только на условный звонок.

Помолчали. Приятно помолчать — вот так, со своими.

— А если он условным позвонит? — поинтересовался Олег Евграфович.

— Не позвонит.

— Отчего же?

— У нее один очень длинный, один средний и три коротких.

— Действительно, конспирация.

— Не поможет. Россия — империя зла, — ляпнула Беллочка.

— С Рейганом я не согласен, — поспешно заметил Ефим. И показал на потолок. Наверху жила соседка Вера Ивановна, молодая мать-проститутка.

— А я согласна, — сказала Беллочка. — Это же на тысячу лет, как берлинская стена.

— Тысячелетний рейх, — значительно поднял палец Ефим. — Быть диссидентом бесполезно. Уезжать отсюда надо.

— Слышал, и Коровины поднялись, — оживилась Беллочка.

— Неужели? Но Коровины, простите, не евреи! — удивился Евграфыч.

— Ха-ха! Не смешите меня, — возразил Ефим. — Всем известно, Олег Евграфович, ее мама — Гурвич.

— Но, если поразмыслить, куда ехать? — хозяин решил перевести состав на другие рельсы.

— В Америку едут, — сказала Беллочка.

— Америка — бездуховная страна, — сказал хозяин, как само собой разумеющееся.

— Ну, Олег Евграфович… — протянул Ефим.

— Мы бедные, но у нас есть все, они богатые — у них ничего, — теперь вагончики слов покатились в другую сторону.

— В Америке зла хватает: и программа космических войн, и негры обнаглели, — согласился Ефим.