Генрих Сапгир - Летящий и спящий

В Германии в старом университетском городе Бохуме я жил у немца-слависта, аспиранта, похожего на своего шефа, который тоже был бледный, долговязый, как бы лишенный жизни отчасти. Во всяком случае, в памяти моей они то двоятся, то сливаются в одно.

Мой симпатичный молодой хозяин знал великого Бойса. И на широком ослепительно белом подоконнике я видел с тахты одно из его произведений. Гладко оструганный высокий ящик, на дне которого карандашом было небрежно написано слово intuition — интуиция. Проснувшись, я долго смотрел в этот ящик. И казалось, что-то там шевелится, плавает незримое. То самое, смутное, что я ощущал в себе. Так соприкасались души автора и зрителя — краем, интуицией. С тех пор я понял и полюбил великого бунтаря — художника. (См. мои стихи «Замечательный Бойс / представляя собой некий сбой / никогда не снимал шляпы-шляпы…»)

И еще одно вместилище. На бывшей улице Герцена. Улице давно вернули старое назвение Никитская, но здание так и осталось на бывшей улице Герцена, и тяжелые флюиды прежних литераторов — лакеев, негодяев и доносчиков — источают его дубовые стены, несмотря на все позднейшие переделки. Души их, надеюсь, в аду. Но тени еще витают в кафе за столиками, по привычке надеясь на выпивку. Почему-то вино там всегда проливается. И что-то я не видел уборщицы с тряпкой. Нет, я уверен, эти подлые тени слизывают все с пола до капельки. Хоть так себя побаловать, на мгновенье забыться в этой сумрачной неуютной вечности.

По-моему, вечность похожа на современные безразмерные склады, в которых бесконечное количество разнообразных грузов — и все же пустоты гораздо больше. Тоже вместилище.

На кровати, три подушки горкой, на розовом покрывале с подзором сидела кукла, растопырив ножки в синих тапочках. Такие куклы обычно едут на свадебной машине. И прежде чем раздеться, она брала куклу и бережно пересаживала ее на стол.

«Оставь ее», — попросил он однажды. Кукла смирно лежала рядышком на краю. Голые разгоряченные, двигаясь в простынях, бормоча в самозабвении, они задевали, шевелили куклу. Кукла лежала, закрыв глаза. Кукла смотрела в потолок, на любовников. Неясно вскрикнув, локтем она сбросила куклу с кровати.

Потом он поднял с пола растрепанную, постаревшую куклу. Настоящая любовь втроем.

Утром голова тяжела с похмелья…

Уборщица-тетка, немудрено по-деревенски сбитая и скроенная, смотрела совсем не сочувственно, насмешливо блестя глазами, расспрашивала:

— Как же это не проснулись? И деньги взяли? Сколько? А вещи? Нет? Машинку украли? Какую машинку? — тараторило ее любопытство. — Смотрите, в следующий раз себя не проспите.

Она вела себя так, будто я совершил неблаговидный поступок этой ночью, во всяком случае, унизил себя в ее глазах тем, что меня обокрали. Уборщица сразу стала со мной запанибрата. Я оказался простаком, пострадавшим, видела она таких. Возя мокрой тряпкой по линолеуму, местная откровенно злорадствовала:

— И не надейся, не найдут. Этого у нас не бывает. И не наши это. Из города на выходные приезжают к морю.

Мой номер был на первом этаже и смотрел балконом в парк, в кусты акации. И я мог там гулять и сидеть, как тигр в клетке. Балкон был предусмотрительно забран стальными прутьями, ниже шли поручни и металлическая сетка. Она-то и была чем-то разрезана поперек этой ночью, даже концы оплавились. Разрез был как раз для ребенка или собаки — не больше.

И мне представилось, как легкое существо неопределенного пола и возраста проникает в мою комнату перед рассветом и, поглядывая на меня, спящего, неслышно и быстро (снаружи его торопят) вынимает деньги из портмоне (оно на столе), забирает флакон «Соваж» и подхватывает мою «Колибри». Скорее, я зашевелился. Снаружи все это принимает кто-то огромный, гориллообразный. Тоненькое бледное пищит ему испуганным шепотом. Кинг-Конг рычит.

Вижу, оба они — какие-то горьковские персонажи — не торопясь, идут по пустой предрассветной набережной. Горилла считает гривны, женщинка-подросток пшикает на себя из флакона французскими мужскими духами.

Море шумит. Уборщица смеется.

Мы передвигались по его квартире узкими извилистыми улицами и переулками между кипами газет и журналов — вообще разных раритетов, сложенных в стены выше человеческого роста. Сесть было не на что. Я понял, что Никифор Никифорович коллекционирует все.

Он уж писал и тамбовскому губернатору, что его домашний музей погибает от тесноты. Кстати, первым губернатором здесь был великий Гавриил Державин. С просьбой дать новую трехкомнатную квартиру. Державин, он думает, предоставил бы непременно. Блуждая по бумажным каньонам, мы неуклонно продвигались к неизвестной мне цели.

Комната в глубине. У стены письменный стол, на котором возвышаются две серые башни — неловко повернешься, заденешь — обрушатся, забросают старыми журналами «Нива», жалобами, документами, повестками в суд, обступят тебя бородатые учителя, они же провинциальные писатели, бледные жертвы — девушки и гимназисты, какие-то мужики в одном исподнем, расстрелянные без суда и следствия в дальних оврагах, до конца жизни не разберешься. Стараюсь не коснуться этой России, хоть и стыдно немного.

А вот и то, чему хозяин жизнь свою посвятил: раритеты. Вот перстень Распутина. С золотистым рубином. Вот шляпа Шаляпина. С широкими полями. Палка Державина. Как полированная. Это — о спину полицмейстера, каждый год, почитай, город полыхал. Новый губернатор улицы отстроил заново, прямые и широкие, дома каменные, железом крытые. А эта вазочка принадлежала самому Александру Сергеевичу. А рисунок на стене — Рафаэля. Другой набросок — Леонардо да Винчи и так далее.

Можно, конечно, не поверить, что в России есть всё. Ну и останешься в дураках. Потому что сразу — ничего интересного. И почерк — подделка. И стул новодел. И Никифор Никифорович — старый сумасшедший. И жена твоя — кухарка, а не первая любовь.

Сейчас осень. Я беру из ящика театральный перламутровый бинокль — тоже память, поворачиваю обратной стороной — и направляю в окно. Там, в глубине России, среди красновато-желтых сияющих на солнце рощ и сиротливых в дожде полей — в черноземе утонешь — вижу, идет сухой узловатый Никифор Никифорович, чисто выбрит, в широкой шляпе Шаляпина, в длинной шинели Брусилова, держит суковатую палку Державина, из одного кармана торчит вазочка Пушкина, из другого — Рафаэль и Леонардо, свернутые в трубочку. Рядом с коллекционером бежит тамбовский волк, и глаза его сверкают распутинскими рубинами из сияющих сумерек. Такой сюжет картины.

Я видел сон. Отчего бегут люди с рюкзаками, катят коляски со скарбом, подушками? Осветленные испугом глаза. Индия завоевала Россию. Индия — это же не страшно. А в Москву вошли. Видите, сколько цыганок и цыганят. Легион. Главные цыгане в белых «мерседесах» едут. Черными бусами завидущие цыганские глаза по городу раскатились. Вот и спасаемся — со всем, что есть дома ценного. Унесут.