Генрих Сапгир - Летящий и спящий

— Или плевательница.

— Когда она успела переодеть юбку? Смотри, выпуклый мощный зад прикрывает, волнуясь, вокзал Сан-Лазар.

— Гляди, она выше всех.

— Она растет, ей приходится нагибать голову под сводами галереи.

— Она не умещается. Она сует свою мясистую ручищу в двери сувенирной лавчонки и захватывает горстями всю эту металлическую и пластмассовую мелочь.

— Продавцы суетятся где-то между ее ног.

— Они в экстазе.

— Они что-то выкрикивают.

— Она шагает через поток автомобилей.

— Они, пренебрегая опасностью, бегут, лавируют и суют ей, цепляют на нее, бросают вслед значки, часики, клипсы, шарфы, платки, пончо и все, все…

— Зачем они это делают? Что с ними?

— Эта огромная женщина…

— Кто она?

— Эта женщина — Париж.

— А они?

— А они парижане.

На задворках Нотр-Дама на университетском берегу Сены ресторан за закрытыми ставнями — «Серебряная башня», для очень богатых. Между тем заказывать надо за полгода, не иначе. Как и что там внутри, обычный парижанин и представить не может.

Но есть там дальше, в путанице старинных — узких, окно в окно, — переулков гораздо менее известный «Золотой погребок». После полуночи сюда подъезжают и подходят странные личности, однако все во фраках, в черных вечерних туалетах. Один в непроницаемых темных очках, притом однорукий, другая со склеротическим оплывшим лицом, больная базедовой болезнью. Третий при каждом шаге и движении весь скрипит, похоже, на искусственных шарнирах. А эта молодая, красивая, тусклые волосы падают длинными прядями на крупный жемчуг, на обнаженные покатые плечи, объясняется на пальцах — немая.

Внутри, под низкими арочными сводами, во всю длину помещения накрыт стол, уставленный длинными пыльными (чтобы видно было — вино старое) бутылками. Сверкает хрусталь и фарфор. Чего здесь только нет. Нет, я не буду перечислять всего, но икра и семга, спаржа и трюфеля — всегда. А главное, торжественно вносят при свечах под аплодисменты присутствующих «фрут де мэр»: креветки, устрицы, улитки, омары, раковины Сен-Жак — все это блистает, и дышит, и переливается перламутром горой на огромном подносе, как на взморье во время отлива.

Странные гости хватают руками икру, пьют, расплескивая шампанское, мужчины вытирают жирные пальцы о смуглые плечи дам, но те не обижаются. Все друг с другом давно знакомы. Там ссорятся, тут обнимаются и целуются. Веселятся все. И всю ночь. Одна особенность. Сыров там не подают. Никогда.

Однажды произошел-таки казус. Кто-то, кажется, кем-то приглашенный, что очень редко случается, в общем, посторонний, попросил официанта принести ему сыра, как это и полагается в конце трапезы. Соседи посмотрели на него, будто он произнес что-то в высшей степени неприличное, сморщили носы — и отодвинули стулья.

— Гарсон, мне — камамбер! — взывал непосвященный в наступившей громкой тишине.

Метрдотель устремил на него холодный взгляд, ничто не шевельнулось в его бывалом сизом лице. А кучерявый смуглый гарсон наставил на него палец пистолетом и сказал:

— Пу!

Посторонний смутился. Озираясь в недоумении, он явно не понимал, что вся та шикарная веселящаяся публика — парижские нищие. И никто из них не хотел, чтобы запах сыра ощутимо напоминал ему о ежедневной работе, о немытых тряпках, которые днем выставляет он напоказ.

— Этот свитерок с помойки.

— Отличный свитерок.

— И эти джинсы с помойки.

— Нормальные джинсы.

— И плащ, посмотри.

— Модный плащ. А где эта помойка?

— Эта на улице Клиши.

— А в прошлый раз?

— В прошлый раз я на Барбес своих из Москвы возила.

— Ходят теперь по городу, никому невдомек.

— Как от Кардена, я умею выбирать!

— И подумать, не дороже десяти франков.

— А хочешь пять?

— За пиджак?

— За пиджак.

— Ну, ты гений;

— Не я гений, просто здесь надо все знать.

— А на тебе тоже с помойки?

— Да ты что, слепая? На распродаже в галерее Лафайет купила. Вот и фирма всюду спорота.

— Действительно, спорота.

— Нет уж, парижанки с помойки не одеваются. Если что надо, они ждут. Видела, как роются, копаются в кофточках, когда сейл?

— Да, хуже наших.

— А ты — с помойки!

— Нет, что ты, я вижу, на тебе все фирменное. Только фирма спорота всюду.

После шлепая к метро. «Конечно, с помойки. И модная кофточка, шелковая, с помойки. И кружевной воротник с помойки. И туфли с золотым ободком. А лисья шубка и подавно. Все парижские помойки облазила и нашла. Зубы мне заговаривает. Что я, не вижу?!»

Востренький нервный носик, небольшие карие глазки, тонкие подвижные губы, шея длинная, затылок высокий, волосы каштановые обильные — все это по отдельности не производит особого впечатления, но собранное вместе в движении — неотразимо.

Такую француженку я увидел в общественном туалете в саду Тюильри. Произошла некоторая неловкость, послужившая поводом к нашему знакомству. Я порылся в кошельке и не нашел трех франков за кабину. (Кстати, всюду — два, а в коммунистическом Сен-Дени вдвое дешевле — один, могу засвидетельствовать.) Я пожал плечами и молча показал дежурной банкноту в 500 франков, все, что у меня было с собой. Размена у нее не было. Молодая женщина мило улыбнулась и показала мне, так же молча, что в кабину я могу пройти бесплатно. Видно, я тоже произвел благоприятное впечатление. Или банкнота [2] — Я со своей стороны готов был ретироваться к большим черным деревьям, хотя туда гуляющие шли сразу со всех сторон. . Так мы, можно сказать, познакомились.

Придя сюда в следующий раз и увидев ее, я объяснился на своем скудном французском.

— Завтра могу, — сказала она, снова улыбнувшись так мило, что отражения ее улыбки просто заплясали в белом кафеле.

— Завтра дежурит другая.

— Ваша подруга? — глупо спросил я. Во всяком случае, я хотел это спросить.

— Нет, — терпеливо улыбалась девушка. — Она не моя сестра. Она старушка, но помнит лучшие дни.

В общем, мы договорились встретиться у золоченых ворот Тюильри.

На следующий день в синем зимнем небе летели океанские длинные облака, которые уже подрумянивал закат. Было холодно и ветрено. Мы шли наугад сквозь вечерний Париж, во всяком случае, я шел наугад. Мы перекидывались отрывистыми фразами, во всяком случае, она их бросала. И такие близкие улыбающиеся губы. Я ее поцеловал. Это вышло естественно, как «привет» или «спасибо». По-моему, она даже сказала мне «пожалуйста». Мы шли и целовались в сумерках. И рядом, обгоняя нас и навстречу шли вечерние пары. И тоже останавливались и целовались, и даже на ходу. Это было чудесно, но замерзли мы отчаянно.

Я потянул ее в ближайшее кафе.