Нина Садур - Иголка любви

Он постоял в прихожей, как ныряльщик на трамплине, глубоко вздохнул и нырнул в свою комнату.

Она сидела там, куда он хотел посадить ее. В том самом углу дивана, придвинув к коленям низенький столик с угощениями. Колени, целомудренно сжатые, возвышались над столиком. А руки были сложены на коленях. Она терпеливо ждала его. Она повернула голову к нему, как только он вошел. Она была очень красивая. Незнакомая какая-то, взрослая, ухоженная, молодая. Совсем не девочка, а молодая женщина. Не раздражающе юная, как ее далекий телефонный голос или как тень в домашнем халатике, покорная тень, оплетенная болезнью. Самая настоящая молодая женщина.

Он немного растерялся.

— Ну вот, — сказал он. — Вот как я живу. — И он развел руками и засмеялся, чтоб она увидела — он совсем другой в жизни, в настоящей.

— Хорошо живете, — вежливо сказала она. — Нормально. — И голос у нее все-таки был безнадежно детский. Голос у нее был моложе ее самой. Он, голос, словно отставал от нее, как мысли, и чувства, и желания отстают по телефону от голосов, стынут, замирают где-то посередине провода, сгущаются тромбами, душат отношения говорящих. Тьфу, какой бред лезет ему в голову. Он отогнал от себя бред.

Он вдруг перестал знать, как все это начать.

— Как бабушка? — брякнул он.

Она удивилась. Она вообще была какая-то удивленная. Но это ничего, он отогреет ее, он знает, он все знает. Он вдруг понял, как много в нем сил, бездна сил (и это не усталость к нему подкатывала все годы его беготни, а силы к нему подкатывали), и если он не выплеснет их на эту девочку, замерзнув где-то на обочине, то силы разорвут его.

Она не ответила на «бабушку», и он лихо скомандовал:

— Выпьем!

— А мне можно уже? — спросили его.

И сердце его сжалось от умиления и жалости. Она все еще видела в нем врача. Хорошо, ну пусть так. Пусть всегда, всю жизнь она видит в нем врача, могучего доктора, он подлечит ее душу, он будет беречь ее.

— Можно, — смешно сказал он, поднимая брови. — А чего нельзя? — Она фыркнула. Он видел (еще там, в больнице), ей нравилось, как он смешил больных. У нее были внимательные, умненькие, ясные глазки, у Лены Мишутиной. И совсем не было в ней никакого загадочного, тревожного отчуждения. Не было никакой непонятной тайны.

— Ты кушай, — сказал он ласково. — Ты не напрягайся, кушай и кури. Ты ведь куришь! Я знаю!

Она обрадовалась, достала из сумки длинную, как для карандашей, коричневую пачку с сигаретами.

— Ого, — сказал он, — вот это сигареты!

Она вытряхнула из пачки тоже коричневую, словно шоколадный карандашик, сигаретку, и он зажег спичку, поднес. Нежный округлый подбородок осветился пламенем. Сигаретка зарозовела острым (совсем как карандашик) кончиком. Он почему-то отметил, что мундштук обведен золотистой полоской, он почему-то сосредоточился на этой сигаретке, потом тревожно втянул дым — попахивало марихуаной, но нет, все эти американские сигареты с наполнителем. Но он немного отрезвел. Он налил еще вина, и она тоже легко, одним глотком выпила, чуть изогнув шею, и стала снова курить, аккуратно, равномерно выпуская душистый дым, как машина. Она все время молчала, ждала. «Узнать бы, что ее интересует. Расспросить о жизни».

— Что это за сигареты? — спросил он.

— «Феникс», — сказала она.

— Ты знаешь? — Он оживился. — Кто такая была Феникс?

— Кто? — спросила она.

— Ты не знаешь птицу Феникс? — сказал он. — И ты можешь жить спокойно, не зная птицы Феникс?

Она заулыбалась и поскребла коленку.

Он вдохновенно стал рассказывать о птице Феникс. Она слушала со вниманием, глядя на него. И он старался не смотреть на нее, потому что пугался почему-то ее взгляда. Наконец он кончил рассказывать и снова выпил два раза подряд.

— А мне? — вдруг спросил детский голос.

Он дернулся, словно его кто-то позвал. Он как-то подзабыл, что у нее такой детский голос.

— Да ты что? Я забыл налить тебе? — всполошился он.

— Да, — засмеялась она.

— Ты, Ленка, извини, я быстро опьянею, я после дежурства, — сказал он, вдруг испугавшись, что пьянеет. — Ты не обращай внимания.

— Хорошо, — сказала она с уважением к той его жизни, из которой она сама только что выбралась.

И вот они выпили, выпили, выпили.

И наконец он решился. Он встал, прошелся по комнате. Он знал, что имеет на это право, потому что если она закричит вдруг своим невозможно детским голосом, то тут он подоспеет, ослепительный доктор, вечный для нее доктор, мудрый человек, ошибавшийся так много, что ей уже не даст ошибаться, и помощник теперь для нее. Он схватит ее, сожмет и не выпустит, пока она будет биться в горьких детских рыданиях, захлебываясь невыносимой обидой, он выпьет, вытянет из нее стон, застрявший в ее узком горле, чтоб ей дышалось легко и покойно. Он поглядел на нее с невыразимой печалью и тихо спросил, и голос его почти не подвел. Он спросил:

— Лена, кто тот… из-за которого ты ко мне попала?

— А? — не расслышала она, улыбаясь слегка пьяно. — Что?

Он отвел глаза и вздохнул, глянул на нее быстро и украдкой, прикусил губу. Но он снова вздохнул и вскинул голову и открыто посмотрел на нее всем своим лицом.

— Кто тот мерзавец, от которого ты делала такой аборт? — спросил он громко и трезво.

Он ничего не понял в ее лице, в выражении ее лица, когда до нее дошел смысл его вопроса.

— А я не знаю, — сказал детский голос.

— Что? — спросил он, не расслышав и скривившись от желания расслышать. — Что?

И она вдруг улыбнулась. Она улыбнулась. А он попятился.

— Ну что вам надо-то? — удивился детский голос. Над самым его ухом. — Зачем говорить-то? Чего копаться в этом? — изумлялся голос. — Кому это надо?

А он хотел ей поиграть на гитаре. А он хотел ей рассказать свои анекдотики. И бокал с полосками, и детство, его дорогое, невозвратное детство. Его жизнь?

Но он же был драчун и яростный человек по природе своей. И отважное его маленькое сердце стучало как барабанчик, почуявший бой. Он жил на свете тридцать пять лет. На таком большом светлом свете он жил уже так самонадеянно долго и не терял времени даром.

Он знал, что эта девочка с коленками, целомудренно сжатыми над столом с угощениями, — она не виновна.

— Это нехорошо, — твердо сказал он. — Надо знать. Всегда все надо знать. Лучше мучиться и переживать. Но знать надо.

— Ну… наверно, Алик, — сказала она. — Если вам так надо. — И в детском голосе ее звучала обида.

Он потряс головой и подул в усы, уже не желая никого рассмешить, кроме себя. Но смехом ему отозвался детский голос. Лена Мишутина смотрела на него лукавым, цепким взглядом шлюшонки, и странной была исступленная чувственность в туповатом детском лице. То было распутство, не знавшее, что оно мука, и стыд, и раскаяние, и гибель. Что оно тягостное и грешное распутство, а лишь знавшее, что оно удовольствие. И он весь, со своими хвастливо-лихими гулянками. И пощады ему не будет!