Добрица Чосич - Время смерти

— Сейчас это меня не интересует.

— Но позвольте, господин генерал, в этой телеграмме речь идет как раз о противнике. Вот она: «Итальянские газеты полны австрийских сообщений о победе над Сербией. Генерал Потиорек получил высший орден с рескриптом, собственноручно подписанным Францем Иосифом. Сербская армия бежит. Вена украшена флагами в честь победы. Потиорек приглашает иностранных журналистов посетить Западную Сербию и быть свидетелями ее конца. Пашич».

— Очень хорошо! Отлично! — Мишич сорвался со стула и, схватив со стола кепи, зашагал по комнате. — Мы спасены. Спасены, Хаджич. Эти глупцы считают, будто они нас победили! А вы чувствуете себя побежденным? А сербская армия, воевода Путник, мой вестовой Драгутин? Кого они победили? Что они победили? Чего стоит их победа? Мы существуем. И полны решимости уже послезавтра гнать их через Колубару и Повлен. Я удивляюсь, почему генерал-фельдцегмейстер Оскар Потиорек после взятия Валева крутится возле Колубары и по Подгорине. А он пишет реляции о победе над сербской армией, устраивает банкеты, принимает награды, поздравления, посылает телеграммы с благодарностями императору… Очень хорошо. Теперь нужно действовать разумно и упорно. Значит, так… Вена празднует победу, Оскар Потиорек награжден… — Он сел к столу и принялся крутить ручку телефона, вызывая командира Дунайской дивизии первой очереди.

— Говорит Мишич. Доброе утро, Анджелкович. Как провели ночь? Спокойно, говорите? Значит, люди немного отдохнули и выспались. Сегодня придется поработать в тумане. Пусть каждая рота вашей дивизии добьется хоть малого успеха и принесет пользу. Пожалуйста, будьте активны на всех позициях. Проведите несколько небольших, хорошо рассчитанных атак. Выиграйте их. Ведите только успешные бои. Каждая рота, каждый батальон, каждый полк должен одержать сегодня по одной победе. Любой. Хоть чуть улучшить свое положение. Возьмите пленного, разумеется. Благодаря эти маленьким, мелким победам мы послезавтра, если бог даст, начнем крупное наступление…

То же самое теми же словами он внушал и двум другим командирам дивизий. Потом позвонил в Верховное командование, доложил воеводе Путнику, что Бачинац, кроме левого склона, отбит; ожидается донесение о полном его освобождении от неприятеля. Напомнил Путнику о его обещании прислать дивизию, которой предполагается усилить наступательную мощь Первой армии, просил побыстрее прислать снарядов, теплой одежды и палаток, так как снег накрыл Мален и Сувобор.

А Путник мрачно, сквозь кашель отвечал, что через три дня к нему поступят три батареи крупповских орудий с некоторым количеством снарядов, однако о подкреплении промолчал. И не проронил ни слова по поводу его намерений перейти в наступление. Путник не испытывал полной уверенности. Но не хотел и возражать. Старая лиса. Строит комбинации с очевидными фактами. Исходит из известного.

Драгутин принес два стакана липового чая.

— Скажи-ка мне, Драгутин, какие заботы сегодня у твоих товарищей, солдат?

— О скотине беспокоимся, господин генерал. Падеж сильный. Погибает скот на камнях да в эдакой грязи. Связные рассказывают, на дорогах и в канавах полно павшей скотины. От тяжелых пушек и грязи сердце у волов лопается. В будущем году, господин генерал, в Сербии не окажется стельных коров. Все яловыми станут. Теленка не услышим, струйка молока в подойнике не прозвенит. Худшего года, чем грядущий, не будет с тех пор, как мир возник.

— И хорошего ты нигде не видишь, Драгутин?

Солдат молчал, глядя на пламя, бушевавшее в печурке.

— Студенты прибыли! — крикнул с порога полковник Хаджич.

Генерала Мишича поразила его улыбка: Хаджич радовался и смеялся в полный рот. Мишичу всегда была не по сердцу подобная радость, повод для которой в действительности не имел того значения, какое люди при полной безнадежности придавали ему. И вообще он не был склонен преувеличивать роль студентов в армии, хотя на них столь очевидно возлагали надежды в штабе. Все это напоминало ему народную мудрость: утопающий хватается за соломинку. Он закурил очередную сигарету, молчал.

— Две роты. Я распределил их по всем трем дивизиям. — Улыбку на физиономии Хаджича сменило выражение некоторого разочарования. — Вы не согласны, господин генерал?

— Согласен. Только отдайте распоряжение, чтоб студентов ни в коем случае не задерживали в штабах. Всех в войска, в роты, к солдатам. А вы обратите особое внимание на то, чтобы какой-нибудь папенькин сынок не пробрался в писари.

— Для них бы многое значило, если б они услыхали сейчас ваше слово, господин генерал.

— Вероятно, отцы и наставники сказали им все, что полагается знать о своих обязанностях. Если хотите, скажите сами то, что считаете нужным. Пусть переночуют и отправляются на позиции. — Он вспомнил о сыне Вукашина, Иване. Надо бы с ним повидаться, хотя бы поздороваться. Вукашину он оставил своих. — Прикажите вестовому привести ко мне Ивана Катича из пятой студенческой роты.

Он стоял возле окна, глядя на старую яблоню, с темных веток которой стекал дождь. Вукашин, когда они прощались, в корне оспорил его право командовать. Никто, во имя чего бы то ни было, не имеет права жертвовать будущим народа, его детьми. Его разумом и знаниями. Разум и знания — за ними будущее! Аристократическая точка зрения политика и европейского выученика. Аристократическая и книжная, мой друг. Но этот Вукашин Катич — единственный среди них, кто так считает, у него нет личных интересов, и то, что думает, он высказывает до конца, любому в глаза. Он из тех редких людей, которые хотят власти, однако могут каждому сказать правду. Он политик, но больше власти любит правду. Власть для такого не судьба. Поэтому он, Мишич, и выбрал его своим другом. Народ выживает, мой Вукашин, не благодаря уму и знанию образованных. Нет. Будь так, нас, сербов, вообще бы не было. Мы существуем лишь благодаря тому знанию, которое приобрели мукой и страданиями. И тому разуму, который рождается под сливой и в терновнике и проникает в народ, во всех, подобно тому как пыльца оплодотворяет сады и виноградники. Согласно какому-то высшему закону приобретается разум, чтобы выжить и существовать. И не в школах, не из книг и идей. И не в господских домах рождается этот спасительный разум. Не в моем и не в твоем доме, Вукашин. О своих сыновьях Александре и Радоване у меня несколько дней нет вестей. Дивизии, где они воюют, каждый день вели тяжелые бои. Будет то, чему суждено быть. Он никогда не расспрашивал о них начальников. Напишут, как напишут дети любому отцу. Но этот тощий и бледноликий близорукий сынок Вукашина в самом деле не создан для фронта и войны. Нет. Жаль, если он сложит голову. Доброволец, с сердцем храбрым и честным. Если он сам приказал Хаджичу проследить, чтобы ни один из них не остался при штабе, как укрыть этого? В дверь постучали — он. Мишич повернулся к входящему.