Добрица Чосич - Время смерти

Все вымыли ноги и натянули новые носки; Стамена позвала Бору сделать то же самое.

— Спасибо! Я перед тем, как к вам прийти, вымыл ноги и сменил носки, — солгал юноша.

— Ну и что из того, сынок? Усталость смоешь. Сон легче будет, — вмешался хозяин.

— Не надо. Спасибо!

Товарищи с укоризной глядели на него. Подумаешь, дело какое. Не рассказывать же им, как на прощанье мать, обнимая его, со слезами заклинала: «Покойный служил державе и погиб за нее. Я уверена, он проводил бы тебя сейчас на ее защиту. Ступай с божьей помощью, хотя ты единственное, что у меня есть. Но берегись, Бора, этих грязных злодеев. Никогда не ночуй в деревенском доме. Глаз не смыкай под их кровом, крошки не принимай у них из рук». И он обещал ей. Должен был обещать. И это было не трудно, хотя и лишено смысла. Потом она достала со дна ящика серебряные карманные часы, которых он прежде не видел: «Это часы покойного. Злодеи не успели его ограбить, и, видишь, стрелка остановилась на двенадцати. Я не знаю, полночь это или полдень. С тех пор я их не заводила. Возьми, сынок. Береги, ими ты можешь пожертвовать только ради спасения собственной головы». Она завела пружину, часы затикали, звук напугал его, и руки у него дрожали, когда он прятал их в карман. Долго, с трудом привыкал он к тиканью, поэтому и заводил часы нерегулярно, но после отъезда из Скопле стал каждый день заводить ровно в полдень; а по ночам, наедине с самим собою, прикладывал их к уху и слушал. Слушал время и слушал отца. Где на этой мокрой земле, под непрерывным дождем, проведет он последнюю ночь перед уходом на фронт? Он принял предложенную стопку ракии и осушил ее одним духом.

Хозяин пригласил их в комнату для гостей; Бора шел последним, остановился в дверях, разглядывая обстановку: голубой стол с голубыми лавками, широкая деревянная кровать, тоже окрашенная голубой краской, много ковров и дорожек; на стенах — фотографии солдата, наверное, хозяйский сын, капрал Милое, пучки сухой травы и каких-то желтых цветов, у иконы Михаила-архангела горит лампада. Может быть, именно в такой комнате, голубой комнате с иконой, лампадой и испускающей жар печкой, ужинал его отец и улегся спать, сытый и ублаготворенный, полный благодарности, и, удивленный мужицкой добротой и гостеприимством, заснул. А в полночь ему раскроили голову топором. Потом отхватили голову кобыле Лисе. Хозяин ласково предложил Боре садиться, ждал, пока тот выберет место, сам сел во главе голубого стола, под лампадой. Бора присел в конце, возле Данило. Стамена со свекровью внесли горячую ракию, сыр и каймак, пирог.

Тричко Македонец спросил хозяина, намерен ли он уходить в отступ перед надвигающимися швабами, тот решительно ответил:

— Дом, поле, сад — это я и есть. Куда я и что я без самого себя? Мне нечего спасать в бегстве. Если полонят меня, придется уважать их закон. Убьют меня за то, что я серб, значит, такова моя доля. И я не хочу ее избегать.

Войны будут продолжаться до тех пор, пока на свете есть крестьяне и те, кто верит в судьбу, подумал и захотел возразить Бора Валет, но вовремя понял, что это было бы более чем неуместно.

— Как ты, старый, считаешь, сумеем мы одолеть швабов? — спросил Данило История, не спуская глаз со Стамены. Бора предостерегающе толкнул его ногой и принялся шумно прихлебывать горячую ракию, собираясь выслушать ответ хозяина и оценить его искренность и разум.

— Уповаю. Победили ж мы их летом на Цере. Отчего не осилить и на Сувоборе? Твердый мы народ, мученики. Терпеть умеем. На многое способны, ежели идем согласно и когда деваться некуда. И голова собственная для нас не самое дорогое.

Он умолк. Боре по сердцу пришлись обоснованные причины веры этого человека, особенно убедительной ему показалась последняя фраза, и он принялся за трапезу, правда, без того наслаждения, которое было написано на лицах товарищей, всех, кроме Данилы. А этот маньяк, выпучив глаза, следил за молодкой, забывая о еде.

— Не беспокойся, старый. Мы наверняка победим, — с опозданием весело подхватил Тричко Македонец. — Будем и мы великим государством. Объединенным и сильным. Самым большим на Балканах. Победителями Австрии и Германии.

— Ежели вы так говорите, даст господь, дети. Однако, по моему мужицкому разумению, корысти от войны не было даже тому, кто побеждал.

— Думаешь, оттого, что нас много гибнет? Что дорого обойдется наша свобода?

— Бывают, сынок, людские головы, что не дороже конских.

Бора выпустил вилку, перестал жевать.

— Есть много людских голов на этой злосчастной земле, которые стоят меньше вола или плодового дерева. Так я считаю. Большое зло на земле взметнулось. А зло рождает зло. Шиповник яблок не приносит.

Данило не интересовали рассуждения свекра Стамены; он мучительно соображал, как с нею договориться, где встретиться после ужина. Она прислуживала за столом, опустив глаза, разве чуть-чуть зарумянились щеки, и только дважды украдкой улыбнулась ему и бросила горячий взгляд. Как положить конец этому ужину, которым так наслаждаются его товарищи? А если ужин окончится и он не успеет с нею договориться? Где она спит? Он пил, чтобы не слишком обращать на себя внимание. Все, что приходило ему в голову, казалось невозможным, неосуществимым здесь и сегодня.

Когда ужин близился к завершению, он поднялся, якобы для того, чтобы подложить дров в печку, и как-то исхитрился шепнуть ей, что после ужина будет ждать ее на сеновале, но женщина ничем не выразила своего согласия. И он похолодел, обомлел, куска хлеба, глотка вина не мог более проглотить, отказывался. И смотрел во все глаза: Душану Казанове она улыбалась ласковее, чем ему, этому обольстителю, самому красивому парню в Студенческом батальоне. Едва они вошли в комнату, как этот тип, который в Скопле обольщал барынь-патриоток, пользуясь именем своего отца, известного министра, уставился на молодуху. Выходил за ней в кухню, дескать, проверить, как просыхают шинели. У Данило от ревности, обиды, горя померкло в глазах. Он попытался встать и пойти следом, но Бора Валет больно стукнул его по ноге, и Данило в совершенном отчаянии опустился обратно на лавку. Душан Казанова не возвращался. А молодуха за чем-то вошла и тут же стремительно метнулась обратно. Крестьянка, а какова курва. Невероятно!

Кто знает, через сколько часов вернулся Душан, улыбающийся, ликующий. Данило хотелось перед всеми надавать ему пощечин, и ей надавать пощечин, и сегодня же попасть туда, где грохочут орудия. Он не слышал больше, о чем шел разговор, не пил и не ел. И не хотел, не мог скрывать свою обиду и муку; сейчас не было для него несчастья горше, чем пребывание молодки и Душана в сенях. Неужели эта деревенская баба обманет, добьет его накануне ухода в бой, накануне гибели? Неминуемой гибели. Чем заслужил он именно сегодня такую боль, такую несправедливость судьбы? Он больше не смотрел в ее сторону. Когда все уснут, он потихоньку выберется и зашагает прямо на фронт, через горы, сам по себе, так же, как ушел из дому, тайком от матери, братьев и сестер, боясь, как бы не разрыдаться при прощании. С отцом в экипаже до Румы, а дальше пешком ночью к Саве. Сегодня же он перейдет через горы, отцепит свои звездочки, чтобы затеряться среди солдат, и сложит голову рядовым, таким же безвестным, каким пришел отдать жизнь за Сербию. Бора то и дело пинал его носком ботинка под столом, напоминая, чтобы он вел себя «серьезно».