Добрица Чосич - Время смерти

И неужели после трех месяцев успешных боевых действий, после серьезной победы на Цере и изгнания императорской Балканской армии за Дрину и Саву, после того, как Антанта признала Сербию своим союзником, опять принимать какое-то неотвратимое решение? И с каким же новым неотвратимым решением идти к победе?

Он оставался в задумчивости до тех пор, пока не почувствовал, что у него свело локти и плечи. Прошелся по кабинету и присел на подлокотник черного кожаного кресла, припоминая каждое слово Путника и его дрожащий голос. Если в самом деле сербской армии грозит катастрофа, тогда наверняка самое разумное — сегодня же вечером отправить правительство в Валево и успокоить Верховное командование. Но почему нужно снимать с оппозиции самую главную ответственность и заботу, почему не вынудить ее вместе с правительством, вместе с ним ошибиться завтра, если все обстоит именно так, как сказал Путник?

Вошедший секретарь сообщил, что подана коляска, которая отвезет его обедать, и что иностранные журналисты упрямо продолжают ждать.

С тех пор как началась война, он еще не лишил себя удовольствия обедать с женой и детьми, чтобы немного передохнуть, слушая их болтовню и радуясь их радостям. Стоит ли сегодня отказываться от этого? После сообщения воеводы Путника, вероятно, наступило время, когда и в военной столице следует жить как на поле брани.

— Передай жене, что я не могу приехать к обеду. А вы все обедайте и скорее возвращайтесь.

— Что делать с журналистами, господин премьер-министр?

Он задумался: чего им не сказать? Прошел вслед за секретарем и в распахнутых дверях, вежливо поклонившись, произнес по-французски:

— Я в вашем распоряжении, господа.

— Что вы можете, господин председатель, сказать нам о положении Сербии? — спросил Анри Барби [25] Барби, Анри — французский журналист, военный корреспондент в Сербии во время балканских и первой мировой войн. , французский журналист.

— На войне, господа, люди должны как можно меньше говорить о войне.

— И тем не менее ответьте: что станет с Сербией, если австро-венгерское наступление будет продолжаться?

— Нам придется очень пострадать, господа.

— Положение, судя по всему, весьма критическое, господин председатель.

— Нет, господа. Мы полны решимости победить.

Журналисты онемели, ошеломленно глядя на него. А Никола Пашич слегка поклонился и вернулся к себе в кабинет.

Под вечер Вукашин Катич опять торопливо шагает из города к мосту на Нишаве. В сюртуке и с тростью, ежедневно, в одно и то же время, одним и тем же путем, под взглядами увиливающих от войны и разного рода любопытных, которых война с половины Сербии собрала в Нише, «угрюмый, точно отправляется на собственные поминки», широким шагом выходит он на долгую прогулку по полям и виноградникам.

После сидения в созданной на скорую руку канцелярии, где за двумя столами расположились семь депутатов, которые непрестанно ругают Пашича и поносят союзников за то, что те не помогают Сербии, после того, как он последним отобедает в доме, где ютится несколько белградских семейств, ему невыносимо оставаться в забитой вещами и чемоданами комнате, где он только и может лежать и молчать, пока в ней нет Ольги; ему невыносимо и в кафе, где за каждым столом сидит по десятку военных стратегов и национальных пророков и где часами приходится ждать места и стакана вина; куда деваться на улице, где нет прохода от перепуганных женщин, возбужденных девушек, растерянных беженцев, раненых, детворы, которой война принесла неограниченную свободу. Ему необходима тишина, поле, травы. Мир, который молчит и сносит все; единственный живой мир, который, как ему кажется, содержит в себе нечто от совершенства.

Как только он переходит Нишаву и оказывается на полевой дороге, угрюмость слетает с его лица: он свободен и одинок. Поворачивается, осматривается по сторонам: огромное небо, которому горы придают волнующую глубину, уменьшилось, опустилось на холмы вокруг города и как будто сплюснуто, пепельно-серое. Северный ветер крутит опавшие листья и срывает последние, уцелевшие на верхушках тополей; ощетинилось опаленное, хмурое поле. Дыхание умирающих растений наполняет его страхом. За все, что он имеет и что его окружает. Как в этих сумерках обдумать свое выступление на завтрашнем закрытом заседании Сербского народного парламента?

Широко, но неторопливо шагая, он идет влажными тропинками между обнаженными садами, полной грудью вдыхая запах прелых плодов и остатков лета. Под высокой осиной, с которой прошлой ночью иней сбросил золотистые листья, он остановился, наслаждаясь последней роскошью осени: не мог наступать на них. Расстегнул сюртук, бросил трость, опустился на колени; полными горстями брал листья, рассматривал, даже нюхал. По телу пробежала дрожь — старость, может быть, никогда столь отчетливо не осознаваемая; плотные наслоения на сердце, какой-то едкий, невеселый осадок времени, сквозь который пробирается кровь, в котором застревают мысли, отчего все словно уменьшило свою ценность, сократилось в размерах, великие цели, сомнения отодвинулись в сторону. Он царапал ногтями ржавые пятна, рвал лист. Конец лета и солнца, загустевший свет и умершее время вскоре, после первых дождей, охватит тлен; все подчинится распаду. И этот сладковатый запах — все-таки запах трупа. Самого прекрасного трупа в нашем уродливом мире. Он раскрыл ладонь с зажатыми листьями. Слышно было, как они с шуршаньем падали на землю. Каков же звук последнего биения сердца? Стоило бы это узнать. Куда важнее, чем первого.

Он поднял трость, пошел, осторожно ступая по листьям, слушая треск сухих сосудов, лопающихся капилляров дерева. И не сопротивлялся воспоминаниям: все, что он видит, находится перед каким-то концом. А свобода имеет смысл только для того, кто имеет надежду. Для того, кто не ощущает, как с падением листьев приближается смерть. Как же тогда убедить, прежде всего самого себя, в том, что у свободы нет цены? И что государство, которое возникнет после этой войны, обретет столько добра и справедливости, что будет в силах возместить все жертвы, принесенные народом?

Он обходил женщин, которые молча выискивали последние, недозревшие стручки перца и помидоры, уходил в сторону, заметив пастуха или старух, собиравших хворост на берегу реки: побыть одному, хорошенько взвесить каждое слово, которое завтра он произнесет в парламенте. Он должен найти решение и остаться последовательным. Со вчерашнего дня у него готова первая фраза: «Народ, отождествивший свободу со своим существованием, избрал страдание».

Страдание или неизвестность? И то и другое. Впереди из зарослей увядшего чертополоха выскочил заяц, посмотрел на него и медленно, точно играя, ускакал в несжатую кукурузу.