Добрица Чосич - Время смерти

Некоторым он отвечал, не веря тому, что говорил. И слышал брань. Она не оскорбляла его. Он лишь глубже нахлобучивал шляпу.

Вступив в слабо освещенный коридор, он замедлил шаг и остановился перед дверью кабинета Пашича. «Продаст меня этот Ачимов щенок, которого я тоже прикармливал», — давно уже и часто бурчал Пашич себе в бороду и в своем выступлении перед избирателями сказал о нем, Вукашине, не называя имени: «Тому, кто сперва предал отца, не трудно было предать партию. И ей-богу же, тот, кто предал отца и товарищей, с легкостью предаст и Сербию». И эти слова не оскорбляли его, но и ни к чему не побуждали.

Жандарм открыл ему дверь, он увидел за столом освещенную длинную бороду. И сразу же, едва переступив порог, не дожидаясь, пока за спиной хлопнет дверь, официально сказал:

— Вы звали меня, господин премьер-министр?

Пашич молча смотрел сквозь него.

— И жандарма послали меня привести, — добавил вызывающе.

— Ладно, Вукашин. Садись и кури, теперь я скажу. Только вот телеграмму закончу, — ответил он по-свойски, точно они вместе обедали, точно перед ним стоит племянник, а не яростный противник, тот самый, что этим летом, за неделю до нападения Австро-Венгрии на Сербию, объявил ему предвыборную войну своей статьей и листовкой «Конец Николы Пашича и старой политической эры», которую знали наизусть все его противники и большинство сторонников и о которой он, Пашич, перед журналистами словно бы между прочим сказал: «Я, господа, чужих газет не читаю. А оппозицию следует опровергать, только когда она врет по мелочам. От крупной лжи тебя защищает народ». И, вспомнив о чем-то далеком, давнем и непозабытом, Вукашин не захотел сейчас сесть и принять фамильярный тон Пашича. Он хорошо знал это его умение скрывать свои истинные чувства и подлинные намерения, способность лишь наполовину сказать о самом важном или коснуться как бы мимоходом. Вукашин стоял и глядел, как медленно, неловко, скрипя пером, тот выводил какие-то слова; ждал, пока тот встанет из-за стола и пересядет в другое кресло, рядом с ним; тогда и он приготовится его слушать.

— Как здоровье Ачима? — негромко и вежливо спросил Пашич, не поднимая головы; перо скрипело тише в ожидании ответа.

Вукашин подошел к столу, переложил шляпу из левой в правую руку и усмехнулся. Он ждал и слушал.

— Когда будешь ему писать, передай от меня большой привет, — сказал Пашич не спеша, негромко, продолжая писать. — Я сейчас кончу телеграмму в Петербург. Прошу императорское правительство не рассчитывать в его переговорах с Италией на Далмацию и Хорватию, которые решительно желают объединиться с Сербией.

И тогда, двенадцать лет назад, он тоже спрашивал о здоровье Ачима и передавал ему привет, и точно так же громко скрипело его перо, когда Вукашин последний раз беседовал с ним наедине в канцелярии радикальной партии. Он вошел без стука, помнится, не в этом заключалась его позиция и начало войны против Пашича и духа, который тот олицетворял и распространял по стране.

Пашич перестал скрипеть пером и улыбнулся ему. Было позднее зимнее утро, метель и лед сковали узкое оконце, и кабинет словно уменьшился; они как-то внезапно и сразу оказались лицом к лицу. Ему было непонятно, почему Пашич встает из-за стола, он всегда сидел за столом, в своей засаде, согнувшись, как сейчас, положив на стол бороду — этот свой щит, из-за которого не видны серые прищуренные глаза, и вот, защищаемый бородой и письменным столом, он молчит и следит за каждым словом, попросту ловит их, чуть они вырываются у собеседника изо рта. Они отчетливо различали дыхание друг друга, они были невыносимо близко: из такой близости возникает объятие или схватка. Он отчетливо помнит то давление превосходства, вынудившее его пошатнуться, и он, подчиняясь какой-то ярости, ударил ногой по ящику с дровами: раздался грохот, должно быть, слышно было в коридоре и в соседних комнатах, что еще больше разозлило его. Но и привело в себя, заставило сосредоточиться в сопротивлении этому старцу, этому, другому старику, этой, другой бороде, которая ограничила его небо, опустила его до высоты потолка в канцелярии и налоговой кассе, сделала темными его дни, спутала его шаг. И вот сейчас эту другую, широкую и седую, бороду он схватит обеими руками и вырвет из своей жизни. В этом он был совершенно убежден. Вырвать и убрать ее от себя, подобно тому как в Прерове той рождественской ночью он сжег для себя раздвоенную синеватую тогда бороду Ачима. Пашич мягко, по-родственному смотрел на него, снова сел за свой стол, поглаживая бороду кончиками пальцев.

— Снимай пальто и садись, сынок. Потом озябнешь.

Эти слова побудили Вукашина начать сразу:

— Я пришел, господин Пашич, чтобы сказать вам откровенно: я более не ваш последователь. Вы меня вынуждаете к этому. Я чувствую себя обязанным так поступить из-за той груши, которую четыре года назад я съел у вас в кабинете.

— Тесно тебе со мной? — спросил тот тихо, по-родственному, после долгой паузы.

— По правде сказать, тесно и темно.

— Такие уж времена, что поделаешь. Иногда приходится и головешкой помахать.

— Большие костры надо разводить, господин Пашич. В этой нашей политической тьме лишь до канцелярских дверей и министерских кресел видно будущее. Нужно жить для другого и по-другому.

— То, что ты говоришь о будущем, в политике сегодня выглядит так: не хочешь в канцелярские двери, ступай в тюремные. И точно так же с министерским креслом. Рядом с ним, иногда чуть левее, иногда чуть правее, стоит виселица или кол для приговоренных. Я имею в виду тех, кто далеко и высоко метит.

Он не угрожал, говорил медленно, ровно, глядя в сторону.

— Пусть это и так. Но в мои годы, вы это отлично знаете, видна и третья дверь. Видны высокие ворота. Они далеко, знаю, но они высокие. И я больше не хочу произносить шепотом идеи, которые, я верю, могут извлечь наш народ из этой балканской беды.

— Так и нужно. Человек должен, пока жив, искать путь. Это мне нравится, Вукашин.

— Вам это, господин Пашич, сегодня понравиться не может. Но это ваше дело.

— Ты только можешь чуточку ошибиться. Чуточку, а навсегда.

— Может быть. Однако именно такие ошибки — маленькие, а навсегда — подчас приносят нам самую большую радость. И придают значение всей жизни. А кроме того, без таких ошибок в молодости не бывает и мудрости в старости. — Он улыбнулся широко и убежденно.

— Не слишком ли дорого обходится, Вукашин, та мудрость, которую ты сам сейчас не признаешь?

— Кому как. И знают это лишь те, кто, ошибаясь, обретает ее.

Пашич провел кончиками пальцев по губам, словно желая стереть ту чуть заметную судорогу, которая исказила их при неприятном упоминании о его «ошибках», о его молодости.