Добрица Чосич - Время смерти

Кого судят сегодня вечером в этом зале, над картой боевых действий Сербии? Самое Сербию или политических и военных карьеристов; нас, собравшихся вокруг карты, или тех, на поле боя, мокнущих под дождем раненых, мужиков, беженцев? А что, если приговор уже вынесен? Зачем он здесь? Только свидетель? Или, может быть, один из тех грешников, которых во имя отечества в силу некоей исторической неизбежности провозглашают виновниками поражения? Дабы в души потомков насмешками и проклятиями всадить страх перед любой непокорностью требованию — во имя свободы жертвовать всем? Что здесь ни скажут и ни сделают, что ни решат сегодня вечером в зале Окружного суда над военной картой Сербии, над этим совершенным хаосом линий, названий, цифр, — это не решит судьбу Сербии. Наверняка нет. У него возникает желание всю эту обрядовую официальщину нарушить чем-то, что напоминало бы о существовании реальности за стенами зала, чем-то похожим на тот окровавленный и изодранный шрапнелью мундир, который вынес, держа его за воротник, фельдшер из перевязочной и остановился перед ним, Вукашином, объясняя, что Милена в операционной и сейчас ее нельзя вызвать. Он кашлянул, стул скрипнул под ним, он ждал какой-либо реакции со стороны офицеров. И по очереди переводил взгляд по лицам безмолвных штатских, министров и членов оппозиции, хотел сказать им: «Люди, видите, какой дождь идет?» Нет, это не отвечало бы той мрачной озабоченности, внушающей страх оцепенелости людей, которые правят и командуют Сербией. Он хочет произнести какое-нибудь совсем обыкновенное, человеческое слово, например о воронах, но его предупреждает поспешное вставание присутствующих, приветствия, стук каблуков: в зал входит, по-военному держа руку у козырька, престолонаследник Александр.

Усаживаясь на свое место, престолонаследник вздрогнул от неожиданности, увидев напротив себя его, Вукашина, частого и принципиального критика монархии; посмотрел на него вызывающе и зло. Вукашин ответил пристальным, полным несокрушимого спокойствия взглядом. У престолонаследника растерянно зашевелились руки. Все, кроме Пашича, обратили на это внимание, ожидая залпа нетерпеливых слов.

— Начнем, ваше высочество, — произнес Пашич, глядя на свои колени и не переставая постукивать тростью по полу, сейчас несколько тише.

Престолонаследник Александр нервно повернулся к окнам; вероятно, ему мешало присутствие Вукашина или птичий грай снаружи.

Вукашин не помнил, чтобы когда-нибудь видел его спокойным, чтобы кто-либо из окружающих не вызывал у него гнева. Этому чрезмерно серьезному и холодному наследнику престола всюду тесно; этот честолюбивый принц, который уже правит, на удивление быстро и легко постиг извечный закон власти и властолюбия. Однако независимо от того, что он собой представляет и каков он лично, сей государь, под знаменем которого Иван уходит под пули и картечь, олицетворяет собой половину национального завета и воинской клятвы «За короля и отечество», с которой ежедневно погибают тысячи людей. Этот худощавый молодой человек с короткими усиками, воспринимающий свою роль слишком серьезно, когда молчит, производит несколько жалкое впечатление рядом с бородатыми министрами и седыми усачами генералами. Вот он что-то тихо сказал. Пашич прекратил стучать тростью.

— Господа, я не думаю, что со времен Косова сербы держали более важный совет, чем мы сегодня в Валеве. Исход всех восстаний и войн, которые мы вели с тысяча восемьсот четвертого года и по сей день, вновь должен получить свое подтверждение в эти дни. Король, мой отец, уполномочил меня потребовать от вас того тщания на службе отечеству, которое равно храбрости наших воинов на поле брани. Я прошу господина воеводу Путника доложить нам о положении на фронтах.

Взгляды всех, кроме генерала Мишича, устремились на воеводу Путника, который начал негромко, сипло, опираясь ладонями на карту Сербии.

— Господа, мой долг ознакомить вас с решающими факторами сложившейся обстановки. — Он умолк, стараясь справиться с кашлем и каким-то скрипом в груди; над венчиком короткой белой бороды вспыхнул румянец; каркнули вороны на липе под окном; Путник почти шептал: — Дивизии выбиты наполовину. Командные кадры истреблены от сорока до шестидесяти процентов. Боеприпасы израсходованы. Патронов хватит самое большее на две недели, артиллерийских снарядов — по нескольку штук на орудие. Армия, господа министры, босая и раздетая.

Все головы за столом повернуты к нему, над картой вытягиваются шеи. Воевода Путник, глядя куда-то поверх министерских голов, чуть повысил голос:

— В ближайшие дни выпадет снег. А противник, судя по всему, несравнимо сильнее и лучше подготовлен к боевым действиям. Его атаки не прекращаются. Валево мы оборонять не можем. Белград тоже. Кобург ждет, пока мы ослабеем еще больше, чтобы ударить в спину. Арнауты сверлят нашу границу, союзники, как вам известно, оказывают нам и нерегулярную, и недостаточную помощь. Верховное командование ежедневно и безуспешно обращается к правительству с просьбой добиться большей и более действенной помощи от союзников. Безрезультатно. Наши войска измотаны и уже показали спину противнику.

Все затаили дыхание, силясь понять сиплые, едва слышные слова Путника.

— Не успевает высохнуть моя подпись на приказаниях, а войска уже покидают позиции, которые я требую оборонять любой ценой. — Он умолк, выпрямился; чуть откинув назад голову, обвел взглядом сидящих за столом и опустил ладони на края карты, на рубежи Сербии. — Сербская армия, господа, сделала все, что могла.

Эти слова он произнес с убежденностью и твердостью, голосом сильным и словно бы чужим, поразившим всех.

— Что вы хотите сказать, воевода?

— Я полагаю, ваше высочество, что наше военное поражение близко. Судьба Сербии теперь в руках дипломатов. Нужно немедленно вступить в переговоры с противником. Если не поздно. Впрочем, это не входит в мою компетенцию.

Молчание воцарилось над картой Генерального штаба Сербии; на улице кричали галки и громыхали запряженные волами телеги с ранеными; судорога исказила лица офицеров, растерянность поглотила министров в темноте судебного зала. Неужели он, воевода Путник, организатор армии и стратег-вдохновитель победы над Турцией и Болгарией, считает, что сербской армии грозит катастрофа? — спрашивал себя Вукашин Катич. Неужели так считает человек, своими знаниями, рассудительностью и последовательностью создавший в армии и в народе маленькой Сербии веру в победу во время неравной схватки с Австро-Венгерской монархией? Дрожа всем телом, он не сводил глаз с воеводы Путника, который не мог совладать с приступом астматического кашля; больной, изможденный старик упирался обеими руками в стол. Вукашин посмотрел на соседей: у нескольких министров и политических деятелей оппозиции догорали между пальцами сигареты; их взгляды сливались со взглядами генералов, у которых оторопь затуманила мстительную злобу на политиков и правительство. Ни у кого не хватало духу движением нарушить погребальное молчание над большим столом в зале судебных заседаний, накрытым изображением родины на географической карте. С нее не сводил глаз Пашич и беззвучно, словно наигрывая простую детскую песенку, постукивал пальцами по краю стола, по темной линии извилистой Савы, бассейном которой целиком, кроме района Белграда, овладели австро-венгерские войска. И только он, Пашич, один не обратил внимания на внезапное и крупное событие в безмолвствующем зале: генерал Мишич широкими, слишком размашистыми движениями зажег спичку и закурил. Это позволило некоторым громко перевести дыхание и вновь обратить взгляд на воеводу Путника. Вукашин в этом жесте Мишича уловил нечто похожее на ликование. Может быть, пришло его время. Ведь Мишича вы преследовали, дважды увольняли на пенсию, вышвырнули его из Генерального штаба, как простого охранника. Человека, чьи взгляды всегда соответствовали его храбрости и чувству собственного достоинства. Он наверняка не согласен с Путником: спокойно курит и смотрит в окно. Он не верит, это видно по его лицу, не верит в поражение Сербии. А когда услышит мое мнение? Трость выпала у Вукашина из рук и грянула об пол. Он вздрогнул от стука. И вновь почувствовал упрек и гнев во взглядах офицеров. Может быть, он произнес бы что-нибудь в свое оправдание, однако в этот момент встал престолонаследник Александр, повернувшись спиной к присутствующим, несколько долгих мгновений напряженно стоял, вот-вот взорвется, совершит что-то страшное, но он всего лишь, словно расстегиваясь, распахнул окно; зал огласился карканьем галок. Александр вновь обратился к столу и растерянно посмотрел на своих офицеров и министров. Заскрипели стулья, все взгляды вновь притянули к себе окружности, толстые разорванные линии и двухцветные изогнутые стрелы, направленные к сердцу Сербии.