Добрица Чосич - Время смерти

Мимо проехали три фуры с ранеными. Заговорил воевода Степа Степанович, командующий Второй армией:

— Шваб начал вести сплошной огонь, и даже птицы покрупнее улетают с позиций.

— Перед снегом птицы всегда тревожатся, — произнес генерал Петар Бойович, командующий Первой армией.

— Слетаются к помоям из офицерской кухни, — уточнил генерал Павле Юришич-Штурм, командующий Третьей сербской армией.

Вукашин ждал, что и командующий обороной Белграда генерал Живкович, и командующий Ужицкой группой генерал Арачич выскажут свое мнение о нашествии птичьих стай на Валево, дабы знать суждения всех крупных сербских военачальников об этом авангарде Балканской армии Потиорека.

— Прошу вас, полковник Павлович, распорядитесь, чтобы часовые сделали несколько выстрелов в эту черную напасть на крыше тюрьмы, — приказал Верховный командующий престолонаследник Александр, глядя в окно.

— Не волнуй народ, ваше высочество. Что люди подумают, услыхав, что и отсюда стреляют? По галкам, — возразил глава сербского правительства Пашич.

— Хуже то, что они думают, видя, как нас вороны накрыли. Поднимите и черный флаг, господин премьер-министр, — ответил Верховный командующий, показывая спину Верховному командованию и правительству.

— Народ черного не боится, ваше высочество. Привык к черному. А нам не стоит ему напоминать, что черное и для нас черно.

Полковник Живко Павлович, начальник оперативного отдела Верховного командования, нерешительно стоял у двери, вопросительно глядя то на Верховного, то на министра-президента и, не слыша их ответа, шепнул так, чтобы долетело до ближайших:

— Что-нибудь сделаем, — и вышел из зала заседаний.

Надсадно кашлял воевода Путник, кричали и суетились галки, на улице скрипели и громыхали телеги с ранеными, которых доставляли с фронта в госпитали. Означает ли это, что Сербия теряет еще одно столетие в сравнении с Европой и окончательно остается на задворках и у истоков? Вукашин вопросительно смотрел на генерала Мишича. А если он считает так же, как Путник? Они ведь наверняка договорились. Адъютант принес воеводе чашку чая; вытащив из верхнего кармана кителя пузырек с лекарством, тот стал капать его в чай. Все наблюдали за его действиями и ждали, надеясь, что произойдет нечто непредвиденное и заседание перенесут на завтра.

Никола Пашич чувствовал на себе растерянные и недобрые взгляды генералов, министров и руководителей оппозиционных партий. Вот и опять ему решать, как было 24 июля, когда отвечали на ультиматум Австро-Венгрии. Он почувствовал, как у него дрожит подбородок. Тряслась и трость в руках, между коленями. Ему нужно хотя бы несколько мгновений, чтобы скрыться от их взглядов и справиться со смятением, которое вызвали в нем слова Путника. Он встает, неторопливо, сгорбившись подходит к окну и, повернувшись к ним спиной, смотрит во двор тюремного здания, заполненный суетой галок, облепивших голые ветви липы и крышу.

Если воевода Путник, истинный командующий сербской армией, твердо полагает, что дальнейшее сопротивление безнадежно и следует капитулировать, что же думать солдатам в окопах, с пустыми патронташами и пустыми сумками, без шинелей, в рваной обуви, под градом шрапнели? Если самый разумный сербский солдат, самая трезвая голова в Верховном командовании считает, что наша катастрофа близка, смеет ли он, политик, с этим не согласиться, смеет ли правительство верить в иное? Судьба Сербии в руках дипломатии! Значит, в его руках. Что делать, можно ли вообще что-нибудь сделать, что изменило бы течение событий и начавшееся крушение? Все эти люди, которые молчат у него за спиной, ждут, пока он выскажется первым, хотя он и позвал их сюда, чтобы самому ничего не решать. О чем высказаться? Принимать сейчас капитуляцию? Тогда почему он 24 июля не принял ультиматум Вены, почему погибло более ста тысяч солдат и народ измучен до крайности? Не соглашаться с предложением Путника и продолжать войну, будучи убежденным, что она безнадежна и недолга? Тогда зачем уничтожать армию и народ? Война ради чести и славы, война ради геройской смерти — это не моя война. Единственно, ради чего я могу вести войну, это ради спасения Сербии, а спасение ее лишь в победе. С того момента, как Австро-Венгрия бросила на Сербию свою армию, назвав это карательной экспедицией, и с того момента, как эта карательная экспедиция перешла Дрину и принялась убивать всех, кто попадется на пути, и мужчин, и женщин, и молодых, и старых, и тех, кто защищался, и тех, кто сдавался, неужели могут быть сомнения: Вена и Пешт полны решимости воплотить на деле свой старый лозунг «Serbia delenda est!» [52] Сербия должна быть уничтожена! (лат.) . Как у противника, поставившего себе такую цель, просить мира, искать милости, вести с ним дипломатические переговоры? Этот враг не пойдет ни на какие переговоры. Он хочет только такой капитуляции, при которой Сербия отказалась бы от самой себя и исчезла с лица земли. Как после трех месяцев боевых действий вести дипломатические переговоры, если Вена и перед войной не соглашалась ни на какие переговоры? Мы или они — единственно возможный исход войны. Как этого не видит Путник? Или считает, будто для нас исход войны уже предрешен? Меня он не убедил. Больной человек все воспринимает болезненно. Если уж нам суждено быть уничтоженными, то не остается ничего, кроме как драться до конца. И генералам это должно быть ясно. Пока хотя бы мизинцем можем царапать противника. Пока есть ногти, не сдадимся. От подобного патриотизма у него всегда волосы становились дыбом. Но в такой борьбе возможна и победа. Безразлично, насколько она сейчас невероятна, безразлично. В деяниях людских и невероятное оказывается вероятным. Однако в этой карточной надежде он сегодня никого не станет убеждать. У него остается надежда на союзников. Они не позволят погибнуть Сербии. Они в этом не заинтересованы, не выгодно им, чтобы Сербия погибла. Ради Балкан и Дарданелл они должны защищать нас, ибо тем самым защищают самих себя. А кто из генералов и вообще из всех этих поверит, когда он расскажет им о настоятельном требовании союзников уступить Македонию? Верой в союзников он не может опровергнуть неверие Путника в возможность дальнейшего сопротивления. Не может.

Трость опять выпала у него из рук, и это привело его в себя. Он не стал нагибаться за ней. Подошел Вукашин Катич и зашептал:

— Я не ожидал такой позиции Путника. Это очень и очень опасно. Может развалить армию.

— Сейчас мы должны быть едины. Мы — оппозиция и правительство. Согласие может нас спасти, Вукашин. Согласие.

— Нас может спасти только то согласие, которое сегодня вечером родится из несогласия.