Добрица Чосич - Время смерти

Вукашин встал и снял с вешалки пелерину и шляпу.

— Давай простимся, генерал. Побудь с нею еще мгновение… — Голос у него оборвался.

Генерал Мишич нежно опустил с коленей девочку и подошел к Вукашину.

— Если в мое отсутствие, — произнес он негромко, — Луизе и детям понадобится дружеская помощь, я хочу, чтобы ты знал: я рассчитываю на тебя. Ни на кого другого. Если я не вернусь, то как-нибудь выплатите по моим проклятым векселям. Продайте вещи, но оплатите их в любом случае.

— О каких долгах ты сейчас говоришь! Плюнь ты на векселя, пожалуйста. Если погибнет Первая армия, погибнут и сербские банки.

— Не погибнут ни Первая армия, ни банки. Но мое имя может быть опозорено. Ты знаешь, для меня в жизни ничего не было тяжелее долгов. Ничто так меня не угнетало и не унижало, как векселя.

— Если об этом нужно говорить, то будь спокоен. Луиза может рассчитывать на меня, как на брата. И ты тоже, всегда, Живоин. Прощай, генерал!

Они долго жали друг другу руки. Потом Вукашин вышел и медленно побрел по мостовой, мимо хризантем. И шагал все медленнее и тяжелее; в кармане у него лежало письмо Пашича, которое Иван должен был передать командиру своего полка в армии Мишича. А он промолчал об этом письме. И теперь стоял в раздумье: куда его девать? По какой улице и по какой дороге сегодня и ближайшей ночью идти, изнемогая под тяжестью голубого конверта Пашича с грифом Верховного командования?

Во дворах Крагуеваца горько пахло хризантемами и похоронами. У подъезда, на улице, фырчал автомобиль; он ждал командующего Первой армией; командира его сына.

Под сумеречным, замешанным на облаках лунным светом возвращалась домой Наталия Думович, медленно ступала по загустевшей грязи, останавливалась при звуках рыданий и поскорей обходила их садами и огородами, чтобы хоть сегодня вечером не знать, кто из ее ровесников и соседей никогда больше не возвратится в Прерово. Потому что в сумерках сельские старосты читали новые списки погибших и раненых. Одной рукой она волочила палку для обороны от собак, а другой прижимала сумку с чистой тетрадкой, конвертами, марками, карандашами. Она возвращалась из Шливова, где с самого полудня писала письма на фронт и читала письма солдат, адресованные женам и матерям. Переполняют ее душу их слова, сказанные под карандаш обрывающимися от рыданий голосами, вздохи или сокрушенное молчание над бумагой, испещренной ее крупными буквами. Слова гудят, точно пчелы, смешиваются, исчезают, появляются вновь; у всех у них есть глаза, губы, свое выражение; каждое отчетливо звучит, тянет за собой свой вздох, как пчела тянет свое жужжание. Солдатские письма все кажутся ей забрызганными грязью, мокрыми, холодными; между их строками зияет бесконечное страдание; буквы только что не взрываются от горя и отчаяния. Начальные слова по обыкновению выписаны крупными буквами, а подписи словно второпях, наспех выведены перед бегством, или солдат, мучаясь, считал их ненужными и для себя, и для тех, кому писал. А ведь как раз в эти закорючки всматривались неграмотные матери, просили пальцем показать им подпись, долго и пристально всматривались в каракули, должно быть, стремясь угадать то чувство, с каким выводила свое имя сыновья рука, а потом отходили, сжав губы, очевидно несчастные от того, что этот узор ничем не был похож на их сына. Слова, размытые каплями дождя или слезами, особенно притягивали их внимание: вглядывались в них, словно пытаясь увидеть конец войны; отцы и деды — те дольше всматривались в конверты и адреса, словно удивляясь тому, как вообще этой бумажке под дождями и бурями, из неведомой дали удалось добраться до них. Жены мужьям высказывали свои печали и чередом перечисляли свои мучения; матери сыновьям — придуманные радости и слова утешения; отцы делились жизненным опытом и особенно предостерегали против непослушания начальству; деды делились домашними заботами, новостями из хлева и конюшни, изредка шутили. И так от одного дома к другому; люди поджидали ее, встречали, усаживали к очагу или на самый порог дома, угощали виноградом, яблоками, сладким вином, ласково и робко касались ее своими огрубелыми, негнущимися пальцами. И когда стемнело и она отправилась домой через поля и сады, одиноко шагая от Шливова в Прерово, окруженная плачем и лаем, ее охватило такое чувство, будто у нее целый батальон мужей, целый батальон сыновей, целый батальон братьев, И даже мысли о Богдане, попытки вслух повторять его письма не освобождали ее, нет, и сейчас по пути в Прерово не освобождали от роя слов, прочитанных и написанных сегодня.

А впереди и вокруг — из мрака хлевов и конюшен, возле тупых царапин света, сквозь голые кроны слив и яблонь — видит она огонь очагов в открытые двери и слышит рыдания и непрекращающийся плач. Когда она, держась за жердь, перелезала через забор, ее заставил замереть вопль мужчины: «Ой, горе, сынок!» Голос донесся из сада Ачима. Под ногой хрустнула лесина, ждала: погиб Адам? Стало тяжко: и почему она не ответила на его письмо! Пусть оно глупое и любовное. Ей было жалко огорчать его, а обрадовать тем, чего он желал, не могла. Надо было б ему ответить. Адам был первой ее девичьей тревогой, первой пестрой и печальной бессонницей, первым побежденным желанием. Она напряженно вслушивалась и не узнавала голоса мужчины, оплакивавшего сына или внука. Соскочила с забора, кинулась мимо садов и сеновалов, отбиваясь от неугомонных собак, где палкой, где ласковыми словами.

Остановилась перед зданием школы — своим домом; в окне горел свет, виднелась фигура отца; и сегодня на партах, где сидели ребята, зажигает он свечи в память о погибших учениках. Не любила она этот отцовский ритуал. Точно так же ей неприятно и невыносимо его поведение с тех пор, как началась война; в первый день за трапезой, простоволосый, какой-то перепуганный и непонятно отчего торжественный, он возвестил: «Чтоб в моем доме не слышались ни песни, ни смех. И не свистеть на дворе, пока Сербия воюет». И от самого момента объявления мобилизации он каждое утро, без нужды и слишком рано, будил ее с сестрами, хлопал дверьми, кричал: «Вы чего не встаете, постыдились бы! Сгниете от сна, а ваши братья в окопах всю ночь глаз не сомкнули», и сам себя презирал и упрекал жену за то, что они «одних баб наплодили», а теперь должны стыдиться сербов, пославших на фронт сыновей. Этими разговорами о том, что они не мужчины и не могут «исполнить свой долг перед родиной», он сокращал обед, мешал ужинать, не позволял присесть, выдумывая для них дела. А стоило ему услыхать чуть громче произнесенное слово, орал: «У меня в доме надо шепотом говорить до конца войны! Слышите, балаболки!»

Наталия с вызовом стучала палкой по стволу акации, но отец не отходил от доски, словно окаменев, глядел на колеблющиеся огоньки на скамьях. Вспомнив, как он их, этих своих учеников, сурово хлестал прутом, заставлял часами стоять голыми коленями на кукурузных зернах, а сейчас столь нелепо оплакивает, она сильнее застучала палкой. Однако даже ее раздраженное покашливание не могло вывести его из оцепенения, и взгляд его не оторвался от горящих свечей.