Добрица Чосич - Время смерти

— Неужто все наши песенки спеты? — громко поинтересовался Данило История.

— Да. Осталось только отпевать, — ответил Бора Валет.

Иван сжал руку Богдана, напуганный дрожью побелевших губ на лицах своих товарищей. Богдан обдумывал план побега на случай, если попадет в Аранджеловац. В соседнем вагоне тоже запели прощальную молитву. Сердца готовы были вырваться из-под солдатских курток. Ивану казалось, он не мог бы пережить Богдана. Данило История, откашлявшись, запел хриплым, дрожащим голосом: «Святый боже, святый крепкий…» Все его поддержали. Иван видел, как сверкали слезинки в глазах товарищей и пылали огнем обнаженные деревья под угрюмым небом. И у Богдана он увидел искорку слезы. Пела вся рота, пел весь Студенческий батальон: «Вечная память, вечная память…» Иван Катич присоединил свой голос, впервые в жизни он пел перед людьми и вместе с людьми. Богдан повернулся ко всем спиной, чтобы не было видно, что у него нет сил петь даже молитву. Высунул наружу голову, вглядываясь в приближающуюся станцию.

Паровоз замедлял ход, тихо, без гудков, хотя и перрон, и все пути запрудили беженцы и их скарб. Поезд приближался к ним медленно, все медленнее, в то время как молитва звучала все громче; сдерживая дыхание, точно на цыпочках, паровоз подходил к станции, вклиниваясь в гущу растерянной, онемевшей толпы, в гущу людей, испуганных молитвой и с трудом освобождавших путь; они не верили своим ушам, таращили глаза на товарный состав, готовый развалиться от звуков «Вечной памяти». А когда поняли, кто эти юноши, столь страстно поющие сами себе отходную, вся эта огромная масса женщин и стариков зарыдала. Поезд шел сквозь рыдания; скрежета металла не было слышно. Певцы слышали эти рыдания и сами пели во всю мощь.

— Вот она, родина! — всхлипнул Иван, обратившись к Богдану.

— Теперь ты веришь в братство людей? — спросил Богдан, не сводя глаз с рыдающей толпы;

— Верю. И верю в родину. Ты прав. Ничто так не объединяет нас, как боль.

Пение оборвалось вдруг.

Вагон остановился перед заплаканными лицами неоглядной толпы женщин. Может быть, и Наталия среди них, подумал Богдан.

— Если увидишь красивую светловолосую девушку, которая будет кого-то искать, скажи мне, — предупредил Ивана.

— Я с тобой буду, я сказал тебе. — Тот крепко сжал его локоть.

Слышались слова команды, роты стали строиться у вагонов. Угрюмо и неохотно ребята разбирали ранцы, застегивались, спускались из вагонов. У Ивана не хватало сил смотреть на плачущих женщин, и он отводил глаза; Богдан волновался, поднимался на цыпочки.

— Вот сейчас бы в атаку. Перед ними, за них, — произнес Данило История.

— В этом выразилось бы отчаяние, — возразил Душан Казанова.

— Ну и пусть. Оно, думается мне, сильнее страха, — ответил Данило.

«Смирно!» Начальник эшелона командовал тихо, и его слова были почти неразличимы в плаче и рыданиях женщин.

— Первой и второй ротам вернуться в вагоны и продолжить путь в Аранджеловац. Остальным трем ротам грузиться в эшелон на втором пути. Конечный пункт — Крагуевац.

Богдан обнял Ивана. Тот в растерянности пытался стряхнуть с себя эту радость, единственную радость у тысяч людей, находившихся на железнодорожной станции в Лапове. Он стыдился радости Богдана.

Строй смешался, ребята бросились в объятия друг другу. Какое-то мгновение их группа оставалась между железнодорожными путями, затем ее смяла волна товарищей из первой и второй рот.

Бора Валет тормошил Богдана:

— Усач, я тебя умоляю. Отдай эти деньги Жике и Миче из второй роты. У тебя они возьмут, они же твои, социалисты. Сделай, по-братски тебя прошу. От Сталача до Ягодины карта шла. Я все выигрывал. Не могу я проститься с ними и унести их деньги.

— Сунь им в карман!

— Не хотят. И злятся на меня. Мелкие суеверия. Им охота все спустить.

— Какие там деньги сейчас!

Богдан спешил обниматься. Бора Валет продолжал приставать к Ивану. Тот от волнения его не слышал. Офицеры кричали:

— По вагонам! Сейчас отправление!

Свистел паровоз. Беззвучно плакали женщины; сморкались старики; напуганные дети вырывались от матерей, чтобы поглядеть на солдат. Крестьянки подходили к парням и молча совали им в карманы яблоки. Над батальоном взмывали обрывки боевых песен, казарменные остроты, его засыпали полные отчаяния выражения мужской любви, батальон расплывался по рельсам, корчился, стиснутый в узком пространстве между двумя составами. Все растворялось и дрожало в слезах; имена и прозвища звучали предсмертными воплями; геройские клятвы отдать жизнь за отечество угрозой неслись к угрюмому небу, сыпавшему дождем, и тщетным оказывалось желание утешить растерянных и заплаканных беженцев, долгими днями ожидавших какого-нибудь поезда к югу. Иван вел себя так же, как другие: шутил, окликал знакомых из первой и второй рот, которых паровоз непрерывными гудками призывал подняться в вагоны.

Эшелон с двумя ротами ушел первым.

До встречи в Сараеве! До встречи в Нови-Саде! До встречи в Загребе! До встречи в Любляне!

Шум и грохот колес обрушились на слова и песни; паровоз разрывал объятия, рассекал сердечные рукопожатия; колеса уносили последние слова и крупицы пожеланий. В душе каждого гнездилась гибель: никогда больше не придется им всем увидеться. Ребята из третьей, четвертой, пятой рот бежали рядом с поездом, ловили руки товарищей из первой и второй, касались их пальцев, уже не различая лиц. Отставали. Оставались.

И только Бора Валет бежал за последним вагоном, во все горло что-то крича, чего никто не понимал. Рельсы удлинялись, гнались за поездом; полотно раздвигало и растягивало пространство; состав извивался; живой пунктир лиц еще розовел, растворяясь вдали, грохот металла подавлял последние голоса; в дымке исчезали последние взмахи. Валет разбрасывал деньги, выигранные в карты; блестящие гроши и динары катились и обретали покой на земле, на шпалах, на щебенке. Тощий и сутулый, Бора Валет бился между мерцающими нитками рельсов. За спиной у него открывалась плотная пустота — в обнаженных деревьях над железнодорожной насыпью, под низким моравским небом.

А перед Иваном Катичем открывалась бездна неминуемого, олицетворявшая собой отмщение любой надежде, любому существу, хотя бы на один час забывавшему о том, насколько оно смертно.

Глухие к командам, оставшиеся роты Студенческого батальона забрались в свой эшелон на Крагуевац. Богдан повел Ивана, последним залез Бора Валет, растерянно внимая их стылому молчанию.

Иван не сводил глаз с лиц товарищей: кому суждено погибнуть? Кто-то однажды сказал или он прочитал где-то, что во взгляде человека, которому суждено умереть, видна смерть. Он вглядывался: чью голову разобьет шрапнель, чей лоб просверлит пуля, чье лицо сгниет во влажной земле? У кого под нагрудным карманом вспыхнет кровь? Одежду всех ребят заливала багряная пелена. И его тоже. И он тоже, он тоже погибнет. Вагон полон мертвецов. Нет, так нельзя. Иначе кто сегодня едет в поезде не в последний раз? Кому еще доведется ехать в Крагуевац? В Лапово? Почти все сидели понурив головы. Все умирают! Эшелон потемнел. Но если смерть в его взгляде? Может быть, поэтому он видит ее повсюду? А Богдан? Оглянувшись, Иван увидел, что тот задумчиво смотрит в окно. И кажется, улыбается. Быть не может. Одежда у него чистая. И лицо тоже. Богдан оглянулся: во взгляде у него нет смерти. Он единственный человек в этом поезде, кто радуется.