Добрица Чосич - Время смерти

Он хотел, чтобы они шли по менее освещенной улице, чтобы он мог накрыть его пелериной, защитить от дождя. С завтрашнего дня ему придется мокнуть.

— Что ты знаешь о Милене, папа?

Отец остановился, помедлил с ответом.

— О ней не беспокойся. Госпиталь успели эвакуировать из Валева.

— Ты уверен, что она не осталась в Валеве?

— Я был в городе, когда госпиталь вывозили в Лиг. Как только я сумею найти какую-нибудь подводу, я съезжу ее навестить.

— Сделай это завтра, пожалуйста. И передай, что я каждый день пишу ей письма в свою тетрадь. Отправлю, когда прогоним швабов за Дрину.

Они шли узкой, темной улицей с редкими фонарями. Ивану было приятно и радостно видеть освещенные окна домов, за которыми наверняка дети, девушки, матери. Чем-то прежним, давно знакомым пахли хризантемы в садах; он жадно вдыхал их запах.

— Почему, папа, хризантемы считают погребальными цветами?

— Должно быть, потому, что это последние цветы. А мне они напоминают о лете. Лете, которое не сдается зиме. — Он умолк, не удовлетворенный своим объяснением, потому что Иван молчал. И начал опять, поспешно, слишком громко: — А запах у них резкий, чистый, какой-то даже зеленый. Мне нравится острота этого запаха.

И устыдился самого себя за столь легковесные слова; пригнулся, чтоб не задеть за черный, прибитый к калитке флаг. С опаской набросил край пелерины на Ивана. Тот не сопротивлялся, напротив, прижался к нему. Теперь они шли рядом, касаясь друг друга при ходьбе. Он не может оставить сына одного перед заботами и страхами грядущего дня.

— С кем ты дружишь, Иван? Я имею в виду, кто твои товарищи?

— Может быть, тебе будет неприятно ужинать сегодня в одной компании с социалистом. Это мой лучший друг, но фанатичный социалист. На тебя и на Скерлича он нападает особенно яростно и убедительно.

Близость отца и рождала чувство печали, неловкости, и была дорога ему; шаг его стал короче. А если б он выскользнул из-под тяжелой руки на своем плече, он бы не мог произнести ни слова; и если б отец убрал свою пелерину с его плеч, он бы остался голым под дождем.

— Очень рад, что у тебя есть такой друг. Социалисты — лучшие друзья в юности и на войне.

— Почему именно на войне?

— Потому что в силу своих принципов они не выносят офицеров и не бывают подхалимами. А чувство товарищества — составная часть их идеологии, и они всегда верны и готовы жертвовать собой.

Послышался плач женщины; в ответ заскулили собаки.

— Насколько я знаю, папа, ты тоже был социалистом.

— Да. Я тоже верил, что вместе с сапожниками и портными, подмастерьями и приказчиками можно создать Балканскую социалистическую республику. Все великие верования, Иван, — результат опыта и зрелости. Или заблуждений. Кто в юности не был социалистом, тот не был молод.

— Хорошо сказано, — улыбнулся Иван. — Папа, а что ты думаешь о храбрости? О храбрости вообще.

— Я думаю, — сразу ответил Вукашин, — что храбрость — достоинство, чаще всего встречающееся у людей. Да, вероятно, самое частое. У меня не вызывает восторга человек, у которого храбрость самое большое достоинство.

— Ты по-прежнему веришь, что знание обладает большей ценностью, чем храбрость? — Он взял отца за руку. Чтобы остановиться. И хотел было выпустить ее, но лишь крепче сжал. Они пошли медленнее. — Неужели ты не считаешь храбрость самым ценным качеством в человеке?

— Среди человеческих качеств, как я много раз тебе говорил, для меня правдолюбие и чувство достоинства стоят на первом месте. — Он умолк, а Иван не мог видеть выражения его лица.

— Даже если храбрость — наиболее часто встречающееся человеческое свойство, как ты говоришь, то трусость — самое отвратительное. Не только по отношению к отечеству и свободе. Трусостью ничего не познается.

— Менее всего люди на этом свете, мой Иван, несчастны оттого, что не знают этих твоих великих истин.

— С тех пор как я читаю и думаю, я убежден, что человеческая жизнь на столько ценна, сколько правды мы о ней знаем. И сейчас я это чувствую.

— Ты преувеличиваешь. Очень мало истин, которыми живет человек. Во имя которых он должен и может жить.

— А я, папа, только правдой могу быть счастлив.

— Коль скоро мы говорим о страданиях жизни, то самое тяжкое, сынок, — распознать зло. У него столько лиц, сколько людей на земле. И еще лица тех, кто не родился.

— Говори до конца.

— Я еще и не начинал. И не знаю, как начать. Однако я полагаю, люди несчастнее всего бывают не из-за бедности и страдают более всего не из-за голода и холода. И отчаиваются не оттого, что должны умереть.

— Откуда ты это знаешь?

— По собственному опыту, если это для тебя что-либо значит; человек только из-за людей и от людей может быть по-настоящему несчастен. Даже когда они нас любят и мы их любим.

— Я не убежден в этом.

— Понимание того, как обстоит дело с людьми, — вероятно, единственное умение и знание, которое может сделать нас счастливыми. Хотя бы на короткое время. Во всяком случае, именно в людях заключается то, что делает нас и счастливыми, и несчастными.

— Если мы честолюбивы. И тщеславны. Если мы очень эгоистичны.

— Мы не должны обязательно быть тщеславны или честолюбивы, Иван. Мы приходим в мир, который нам почти во всем враждебен. Который самим фактом нашего рождения делает нас зависимым и несет нам опасность. И поистине чудо, что в таком мире человек остается хорошим.

— А ты, папа, разочарован в жизни? — вдруг шепнул Иван.

— Разочарование, Иван, не самый худший результат нашего опыта. Ибо из разочарования есть выход. В нем всегда есть виновник.

— Разве нам от этого легче?

— Пока мы молоды — да.

— В жизни человека с самого начала должно существовать нечто наиболее важное. Нечто необходимое. Нечто решающее для будущего.

Вукашин помолчал. Это для меня наиболее мучительная загадка. Неужто уже и для него? И продолжил:

— Самое печальное во всем этом, может быть, то, что у молодого человека нет силы понять опыт отцов. И тех, кто победил в жизни, и тех, кто потерпел поражение.

— Не верю.

— Так и должно быть. Только так. Но мы, сынок, можем очень немногое и лишь иногда умеем защититься от зла, которое во всем, что нас окружает. И которое мы сами создаем… — Ему захотелось обнять сына.

— Что же, с твоей точки зрения, я должен сейчас делать? Как бы поступил ты сам, оказавшись на моем месте?

— Вероятно, так же, как ты. — Вукашин нежно обнял сына. — Да, нужно следовать своей мысли до конца. Нужно. Никого не копируя и никому не подражая. — Он хотел было сунуть руку в карман и отдать ему письмо «Ивану, однажды ночью в Париже», где именно об этом шла речь, но вспомнил, что там нет ни слова о войне.

Они шли молча.

Увидев кафе «Талпара» и услыхав музыку, Иван остановился и освободился от пелерины отца и обнимавшей его руки.