Илья Зверев - В двух километрах от Счастья

Словом, выяснилась ужасная вещь: почти на всех учеников седьмого «Б» вообще нету спроса.

— Эти цифры нельзя объявлять! — строго сказала Кипушкина. — Они неправильно рисуют дружбу в нашем классе.

— А почему цифры должны рисовать? — спросила Машка.

— Не понимаешь — помолчи! — отрезала Кира. — Это очень серьезно. И ни слова никому! Ясно?

— Ясно! Кирка обиделась, что ее никто не записал, — нахально громко сказал этот красавчик Сева и помахал своими телячьими ресницами. — Но надо говорить правду!

На этот раз все с ним согласились. Хотя он сказал свои последние благородные слова из не очень благородных соображений. Скорее всего ему просто хотелось, чтобы все узнали, каким он вдруг оказался чемпионом. Еще только вчера на редколлегии Юрка ему при всех кричал: «Ты глуп, как пуп». А теперь вот тебе и пуп — пятнадцать заявок. А на Юрку только какие-то плачевные две!

Нет, стоп… Невозможно так подробно про все рассказывать, а то никогда не кончишь! Короче говоря, на записки пришлось наплевать. Иначе надо было бы делать одну парту шестнадцатиместной, другую — восьмиместной и т. д.

— Вы руководители, вы и сажайте! — сказал Ряша, который был по должности никто и неизвестно как затесался в среду руководящих ребят.

— Только надо, чтоб благородно, — сказала Машка. — По-честному…

— Правильно, — обрадовалась Машенька. — Вот ты, например, возьми и не сядь с Фонаревым. Это будет хорошим примером.

— Пожалуйста, — вспыхнула Машка. — Я согласна с кем угодно.

— С Кирой, — сказала Машенька твердо.

Словом, эта самая кисочка Машенька повела дело просто мастерски, и, чтобы не прослыть корыстным и несознательным, каждому приходилось сесть именно с тем, с кем ему меньше всего хотелось. Оказывается, не только для всеобщего счастья, но и для того, чтобы всем сделать плохо, нужно приложить немало труда и вдохновенья. Правда, Машенька была трудолюбива и вдохновенна и выбор ее был снайперским: Тютькин с Кол е й, Фонарев с Первенцевым и т. д.

Но и этот план, конечно, лопнул: потому что если плохо сразу всем, то сознательность испаряется сразу…

А может быть, пусть весь класс решает, в полном составе! Больше голов — больше умов. (Я лично не совсем уверен, что тридцать шесть учеников седьмого «Б» и есть именно тридцать шесть умов. Но все-таки…)

Пробовали ребята пересаживаться постепенно, так сказать, на основе двухсторонних соглашений. Скажем: «Я на твое место — к Гене, а ты на мое — к Ряше. И еще в придачу получишь пинг-понговую ракетку». Три раза так вышло, на четвертый лопнуло.

Испытали другой вариант: «Конец своеволию, пусть будет строго научный подход. Вот Лева — человек научный и очень честный, пускай он всех рассадит».

Ученый мальчик Лева был действительно очень честный. (Все говорили именно «очень», хотя вряд ли можно быть «довольно честным» или «умеренно честным».) Весь вечер он чертил какие-то графики и составлял таблицы симпатий и противоречий.

Сперва все получалось прекрасно, и все были довольны. Правда, одна девочка, которую Лева определил к одному мальчику, очень искренне протестовала и кричала: «Ни за что с ним не сяду!» Но это было не так уж страшно, поскольку протестовала она на бегу, торопясь с вещичками к назначенной парте (чтоб Лева не передумал и не посадил кого-нибудь другого).

Потом, однако, дело пошло туго. Сашка, например, забраковал Ряшу, откровенно сказав Леве на ухо:

— Мне с ним интересно разговаривать не больше семнадцати минут. А что я буду делать на остальных уроках?

— Учиться, — неуверенно сказал Лева.

Я забыл отметить, — а это, наверное, существенно, — что в эти знаменательные дни в перерывах между пересаживаниями проходили нормальные уроки. (Нельзя сказать, что совсем уж нормальные, но все-таки географичка пыталась спрашивать географию, а англичанка — английский.) На седьмой «Б» посыпались колы и двойки. Адочка потеряла сон и ходила по школе пошатываясь, время от времени поглядывая в зеркальце на синие круги под прекрасными своими глазами. Но свободу не отменяла. И Завучмарьванна ничего ей не говорила, хотя уже второй день носила в сумочке копию русачкиного заявления в районо, начинавшегося словами: «Считаю своим педагогическим долгом довести до вашего сведения…»

А седьмой «Б» продолжал мучаться собственной вольностью. Снова и снова возникали и лопались проекты один другого фантастичнее. Предлагалось все решить чемпионатом по шашкам, или лыжными соревнованиями, или с помощью обычной, проверенной считалочки «На златом крыльце сидели».

Кончилось тем, что Юра Фонарев влез на парту (вернее, на две парты: одной ногой — на свою, другой — на Левину) и потребовал, чтоб все сели так, как сидели до народовластия…

— …как исторически сложилось, — сказал он.

— По божьей воле? — с наивозможнейшей иронией спросил Лева, сильно обидевшийся за свою науку.

И тут вдруг класс раскололся. На две партии. Причудливая трещина прошла не только по классному журналу, но — как выразился поэтический Ряша — по человеческим сердцам. Так что по разную сторону баррикад оказались даже такие друзья, как Лева и Юра, которых невозможно было бы разлить водой (хоть целым Атлантическим океаном). И вот — враги!

И Машке пришлось из высших соображений порвать с Юрой и встать под Левины знамена, поскольку принять лозунг: «Пусть будет, как было» — это значило добровольно отказаться от свободы.

Вдруг кто-то произнес слово «бойкот».

Неизвестно, кто именно это сказал. Нельзя даже установить, какая партия объявила его первой. Но, по простодушному определению Кол и , «дело сразу завернуло на мороз».

С представителями противной стороны нельзя было разговаривать, ходить рядом (сидеть приходилось!), обмениваться вещами и учебниками, пить и есть. Коля, машинально съевший кусок Сашкиной булки, был обличен и опозорен своими новыми единомышленниками. И с ужасом обнаружил, что никогда в жизни не подвергался таким притеснениям и не сталкивался с таким количеством запретов, как именно в эти дни полной свободы.

За два года, прошедшие после предыдущего бойкота, класс заметно прогрессировал. Тот бойкот (клеймили позором Севу Первенцева, нумеровавшего в лагере свои личные конфеты) был просто детской самодеятельностью. Теперь дело было поставлено железно.

Но, честно говоря, радости от этого железа не имел никто. Из высших соображений участникам бойкота приходилось водиться с теми, кого они раньше терпеть не могли, и отвергать самых милых и симпатичных друзей, волею случая оказавшихся иноверцами.

Сношение с неприятелем ужасно каралось, поэтому то и дело вспыхивали нечаянные скандалы. Гена что-то такое спросил у художника Тютькина, как у своего, а оказалось, что тот из другого лагеря. Пришлось всем составить списки своих единомышленников и врагов и вызубрить их, чтоб не перепутать.