Илья Зверев - В двух километрах от Счастья

Она жила здесь среди монтажников — людей легких на подъем, кочевавших по всей стране. Они не обзаводились мебелью и всяким барахлом: все равно поломается, побьется в дороге. Они как-то приучили своих жен любить перемены. Их дети легко приживались то в тайге, то в степи, то в зеленом приморском селе.

Когда монтажник знакомится, он говорит не просто «Игорь Петров» или «Квашевич Иван Семенович», он добавляет: «Новомосковск, Зуевка, Запорожье, Ташкент, Мироновка» или: «Штеровка, Приднепровка, Старобешево, Луганск».

Это великолепный способ представляться: скажу тебе, что я построил, и ты поймешь, кто я есть…

Варе было обидно, что ее красивый большой Толя вдруг так забеспокоился об условиях.

Боже мой, скажет читатель, опять этот осточертевший, навязший в зубах конфликт. Он кочует из «целинной» повести в «полярный» фильм. Некто юный (или пожилой, все равно) горит энтузиазмом и хочет ехать, а она, напротив, не горит и не хочет ехать. В конце концов она перековывается и тоже едет. Или остается на прежнем местожительстве с носом, ибо он в тех трудных местах, куда рвался, находит себе новую подругу, отвечающую его возросшим духовным запросам.

Но Варя не знала, что ее конфликт уж разрешен литературой и кинематографией. Она мучилась после того, как сказала ему:

— Ну, как знаешь, а я поеду.

Нет, она не должна была этого говорить, ведь они с Толей так любили друг друга. Каждый вечер уходили в степь, взявшись за руки. Снова и снова, наверное, тысячу раз вспоминали тот случай, который их свел.

Она с напарницей нагружала на носилки кирпич, а он подошел. Она ему почему-то улыбнулась. А он сказал:

— Что ты улыбаешься? Или зубы продаешь?

Он был тогда еще в куцей ремесленной гимнастерке с буквами «РУ» на поясной пряжке. На ней было ситцевое платьице, самое плохое в ее бедном гардеробе, на голове — потерявшая цвет тряпица, на ногах — тапочки. А он сказал:

— Слушай, царица, приходь на танцы. Будешь красивше всех.

Такой разговор, по тогдашним Вариным понятиям, поддерживать было нельзя. Она отвернулась и строго сказала напарнице:

— Взяли.

Но вечером на танцы пришла…

И он покорил Варю, смелый, умный, независимый. Она сама всегда мечтала быть такой. Варино сердце разрывалось от гордости, когда ее Толя вставал на собрании и спорил с главным инженером товарищем Квасовым. Он прочитал толстую техническую книгу, про которую было сказано: «Рекомендуется для вузов». Он чертил как какой-нибудь профессор!

Роман про грозу уголовного мира, бесстрашного и проницательного следователя Светлова, все ребята на стройке читали запоем. Рвали на части и клянчили у счастливчиков прочитанные листы. А он вдруг пожал плечами и сказал:

— Как же ты, Варя, не понимаешь, что это произведение, рассчитанное на низкие, обывательские вкусы?

Варя страшно огорчилась, что у нее низкий, обывательский вкус. Но и немножко обрадовалась, что вот у него вкус какой положено.

Никто из Вариных знакомых не умел писать стихи. А Толя умел. Он писал чудные, складные стихи:

Как здорово он все описал. Точно как в жизни. Варя представила себе безбрежное поле, грузовики и девушек в пестрых сарафанах, поющих «Широка страна моя родная». Правда, она робко удивилась, что поля пшеницы цветут. Но кто знает таинственные законы поэзии? Может, так надо.

А Толя, к великой ее гордости, сказал:

— Смотри, ты права, — и переделал «цветут» на «растут».

Теперь уже все стало безупречным…

И вот такой человек не хочет ехать на дальнюю ТЭЦ! Из-за каких-то мелких соображений! Лучше бы он не объяснял Варе почему. Просто бы сказал: «Не хочу» (или лучше: «Не считаю правильным»). И она бы радостно согласилась не ехать. Не так уж ей туда хотелось. Но раз уж он так объяснился, ей ничего другого не оставалось делать, пришлось сказать:

— Как знаешь, а я поеду.

Вот тогда она получила от опытных подружек порцию житейской мудрости:

— Сумасшедшая. У вас же любовь. Ради любви люди на край света идут!

— Ну, и я б на край света пошла.

— Тем более. А тут же ничего не надо, просто остаться на месте, и все!

Ах, житейская мудрость… Варя очень рано столкнулась с ней. Она училась в седьмом классе, когда отца задавило на шахте. Он был горным мастером и сам прибежал в опасное место: боялся, что молодые растеряются. Тех спасли, а его не успели.

Мать погоревала-погоревала и вышла замуж за первого, кто посватался. Первый, кто посватался, был крепильщик Макагоненко, мрачный детина по прозвищу Облом. Он был пьяница и хамлюга. Придет с работы, выдрыхнется и кричит: «Жена, беги в монопольку».

Варя возненавидела это слово, которое ей ни раньше, ни потом не пришлось слышать. Монополька представлялась ей чем-то огромным, кудлатым, орущим и гнилозубым, как отчим. Хотя она знала, что так называли когда-то магазинчик, где продавалась водка.

В дни получки мать в своей застиранной кофте ходила к конторе, караулила Облома, чтобы забрать сколько-нибудь денег. Если он ничего не давал, она бежала к профсоюзному председателю Ивану Акимычу, плакала в его кабинете среди плакатов, призывавших перевыполнить пятилетку, просила повлиять.

Отчим и бил маму, когда Вари не было дома. При ней почему-то опасался.

— Как ты можешь терпеть?! — негодовала девочка. — Выгони его, мама! Я буду холостякам белье стирать или на террикон пойду, на породу, что хочешь буду делать. Ты же его не любишь! Ни капельки!

— Любовь — не любовь, — смиренно отвечала мать, — все одно без мужика в доме хуже. Так нам вышло жить с этим идолом. Старые люди говорят: не живи, как хочется…

Как это может быть так?! Ведь мама — она сама рассказывала — когда-то была комсомольской заводилой, ездила на областную спартакиаду и получила в премию патефон, в сорок четвертом году была послана горкомом «в счет ста пятидесяти» (как это хорошо звучит!) на восстановление затопленной шахты «3-бис».

Мама, мама, как ты можешь!

Вся напряженная, как струнка, строгая и холодная, подошла Варя на другое утро к отчиму.

— Слушайте, товарищ Макагоненко, — сказала она, — если вы еще что-нибудь позволите себе с мамой, вам будет плохо.

— Любопытствую узнать, что мне будет? Ты кушать откажешься?

— Кушать я вашего больше никогда не буду — это само собой, — сказала Варя. — Но я весь Советский Союз на ноги подниму, если вы маму хоть пальцем тронете.

Обедать Варя пошла в шахтную столовую, где ей подали суп, биточки и компот и слупили за это огромную сумму — пять рублей двадцать копеек старыми деньгами. Так ей долго не продержаться! Одно хорошо, что у нее уже три недели, как был паспорт, и она имела право работать.