Илья Зверев - В двух километрах от Счастья

— Ох, хлопцы, еще вспомните вы свою маму…

И Павловский почему-то попросил по шахтофону, чтобы спустили шесть баллонов с кислородом.

— Воздуха не хватает? — испугались наверху.

— Пока хватает. Но мало ли что…

Это наверху понимали! И Гаврилюк сообщил, что скоро будет пробита еще одна труба.

— Зачем?

— Для сброса воды.

— Ничего… У нас мало воды.

— Сейчас мало… А потом станет много…

Это был печальный разговор. Николай пересел к Речкину, старательно перематывавшему портянки и между делом пояснявшему Женьке и Адмиралу, какая была когда-то разница между казаками и простой пехотой…

— Ну ее, пехоту!.. — грустно сказал Коля. — Давай я вам лучше расскажу… Была у меня одна любовь, когда мы стояли в городе Краснодаре…

— Ой, противно, ой, нудно сидеть и ждать: откопают, не откопают! Мысли в голову лезут, — сказал Речкин.

— Возьми колбаски, — посоветовал Женька.

— К свиньям колбасу. Надо работать! Топоры есть, руки при нас. Вон люди рубают же! — вдруг взвился Коваленко.

— То глупость, — сказал Коля. — Надо беречь силы. Пойди, Адмирал, скажи, чтоб перестали. Там Яша и Павловский.

Павловскому и Ларионову грустные мысли на ум не приходили. Сумасшедшая потребность деятельности вложила в их руки топоры. Они отчаянно рубили угольный пласт и продвинулись вперед дай бог на двадцать сантиметров.

С точки зрения здравого смысла это действительно была глупая работа. Но не такая уж она была глупая. Она утоляла жгучее желание драться — хоть топором, хоть руками, как-то драться!

И рядом зазвенел об уголь еще один топор, третий…

— Давай сюда, братик!

За его короткую жизнь знакомые по-всякому называли Алексея Коваленко: «Сундуком» и «Токарем по хлебу», а здесь еще и «Адмиралом» (он действительно служил на флоте, то есть в береговой артиллерии). Но вот так, как сейчас назвал его Ларионов, — конечно, из-за темноты, наверно, не узнавши, — еще никто никогда не звал его «Братик!».

— Это я! — поспешно откликнулся Адмирал, чтоб люди зря не ошибались. — Коваленко!

— A-а, Адмирал… Давай, братик!

Начальник участка Павловский знал каждого из подчиненных. Во всяком случае, так ему казалось. Любому он мог бы дать характеристику, не задумываясь: тот — отличный солист, но для компанейского дела не годится; другой — исполнителен, но звезд с неба не хватает; третий всем хорош, да характер тяжелый. За всеми, кроме, пожалуй, Адмирала и еще бедняги Кротова, инженер знал какие-то достоинства, какие-то недостатки, но сумма каждый раз получалась, так сказать, с плюсом.

О Кротове, целиком занимавшем сейчас его мысли, он не знал просто ничего. Пришел на той неделе рыжий молодой человек с бумажкой от Драгунского: мол, крепильщик, переведен с первой-бис по семейным обстоятельствам (квартиры не было, двое детей, а тут у жены дом). Так оно и неизвестно, что за человек Кротов.

Что же касается Коваленко, то за ним Павловский при всем своем добродушии не заметил никаких достоинств. Адмирал провел на шахте почти полгода. Вполне достаточно, чтобы узнать и оценить человека. Тем более в шахте, где все у всех на виду, где иной день месяца стоит. И вот его узнали, оценили и решили: не соответствует, надо гнать.

На шахте свой закон. Каждый человек тут, хочет не хочет, должен сдать какой-то экзамен, доказать, как говорится, свою соответственность. Ни один высокий начальник, ни один третьеклассный подсобник без этого не пройдет. Не пройдет — и все: новый человек может стать своим на шахте. А может и не стать. И решает это не процент выполнения или там добыча, а что-то другое. Человек без середки, не компанейский, не артельный, не может быть шахтером, он «коечник» — и все…

Коваленко знал, что он «коечник». Уволенный в запас офицер, он не пожелал устраиваться «в гражданке» на шестьдесят или восемьдесят целковых. Потому и пошел на шахту.

Служил он месяц, служил и три и пять. Нормы выполнял, так что придраться по-настоящему было не к чему…

Но в конце концов он решил уходить. Черт с ними, с деньгами, когда на тебя тут волком глядят. Совсем собрался уйти — и так попал, так попал! Теперь уже не уйдешь, а унесут тебя, если найдут хоть косточки…

Почему же он вдруг стал думать о вещах, не имеющих для него, Адмирала, никакого практического значения? О том, например, как к нему относится Женька… Заметил ли Павловский его работу у перемычки?.. Симпатизирует ему Яша Ларионов или это просто показалось? И в какой момент он стал все это думать! Перед смертью! Просто как в бога вдруг поверил…

Коваленко и Ларионов. Точных два полюса! Недаром у Драгунского отлегло от сердца, когда он узнал, что среди застрявших находится Яша. Тридцатисемилетний красавец с лицом мальчишки и совершенно седым чубом, он был на шахте артистом и рыцарем. Переменив десяток подземных профессий и даже побывав в малых начальниках (не удержался по независимости характера), он сделался комбайнером. И преуспел в этой профессии.

Все знали, что у него тяжелый характер, и все его почему-то любили, в крайнем случае уважали… И «коечники» в общем тоже уважали. Хотя опасались знаменитой Яшиной улыбочки…

Улыбка у Ларионова была выдающаяся. То простецкая, когда смотрел он на какого-нибудь симпатичного фабзайца; то дьявольская — при разговорах с начальством; то дипломатическая, когда нужно было сказать «коечнику»: «Голубчик, а вкусно тебе есть мой хлеб?»

Драгунский как-то грозился издать фотоальбом «Сто Яшиных улыбок» — незаменимое пособие для театральных вузов и актерского самообразования.

И вот сейчас во тьме заваленного штрека улыбнулся Ларионов Коваленко. Наилучшим образом. Но Адмирал, конечно, не мог этого увидеть. Чудно как-то было у Адмирала на душе — хоть вались все вокруг, хоть плыви сто плывунов…

— Давай, Яша! — кричал он, самозабвенно грохая топором по угольной стене. — Бей, Яша! Так его!

Вода! Тридцать часов напряженно ждали и уже как-то перестали ждать, и вдруг пошла…

От завала с тихим шелестом ползла вода. Вот она заплескалась, ударившись о какое-то препятствие. Тьма, тишина и этот еле слышный плеск… Еще несколько минут, и, выдавив перемычку, лениво, медленно, как густой мед, повалит сюда мокрый песок, плывун…

— Поднять насос! — скомандовал (пожалуй, даже просто сказал) Павловский. — А то подтопит…

Голос у него был тихий, будничный, совсем не вязавшийся с грозной минутой. Зачем кричать, наверху же все слышат. Что подумают наверху?

Вшестером подняли на чурбаках тяжеленный насос. «Раз-два, взяла-а!» И Коваленко вдруг запел. Запел, представьте себе!

— Наверх вы, товарищи, все по местам! Последний парад наступает… — в отчаянном восторге орал Коваленко. Он ничего не боялся.

— Что за дурость! Заткнись! — крикнул Павловский. — Давай на высокое место… — И тихо добавил: — Еще могут успеть…