Маркус Зусак - Когда псы плачут

Одно было несомненно.

Это было не про нас.

Не про нас, потому что в какой-то момент Октавия прильнула ко мне, и я думал, сейчас поцелует. Но нет.

Она спала.

Я смотрел на нее и гладил по волосам, а она проспала всего Де Ниро, как он валтузил чуваков направо и налево, жирел, становился все безобразнее и сволочнее. Кино было черно-белое, на горле я чувствовал ее дыхание, ребрами – легкое касание ее груди.

Это было счастье.

По экрану побежали титры, и я фалангами пальцев осторожно погладил ее лицо.

Тихонько пошептал:

– Октавия.

И еще раз:

– Октавия.

Она проснулась, вздрогнула, испугавшись в темноте, тут же опомнилась.

– Слава богу, – прошептала она. – Это ты, Кэмерон.

Титры еще шли, Октавия чуть повозилась и тихо попросила:

– Можешь меня поцеловать, Кэмерон?

Обняв ее, я потянулся к ее губам.

Про тот момент я кое-что помню, и это одно из самых драгоценных моих воспоминаний.

Это мгновение, когда я склонился к ней, и она потянула меня к себе, и в темноте мы стукнулись зубами. Ее рот впустил меня, и тут как-то вдруг наши зубы столкнулись, и звук эхом пробежал по мне. И мне понравилось. Такая нечаянная истина.

В зале зажегся свет, и Октавия тихо сказала:

– А знаешь что, Кэмерон? До тебя я никого не хотела просить, чтоб меня поцеловали. Ты первый, кого я об этом просила.

Это меня удивило.

– Ты никогда не просила Руба?

– Его просить не приходилось.

– Да уж, наверное, – отозвался я, – Я как-то не подумал.

Если уж Руб чего хотел, он не ждал. А вот я – наоборот, ждал слишком долго.

– Штука в том… – Она легонько повернула мою голову к себе. – Мне нравится, что тебя надо просить. Это отличает тебя от всех, с кем я встречалась. – Она еще поцеловала меня. Нежно. Неспешно. – Вот такого человека я хочу рядом.

После кино Октавия решила, что пора домой, и мы пошли на вокзал и стали ждать поезда. На платформе была всегдашняя россыпь гуляк, психов, сигаретных воров и алкашей, и все их мысли и разговоры кувыркались по грязному перрону. А Октавия говорила мне про свою гармошку и про то, что из всех вещей она, наверное, ее единственную любила и от нее одной зависела. Подошел нужный поезд, мы стояли и смотрели. Мы смотрели, как двери распахнулись, а потом мы сели и смотрели, как поезд отвалил. Такое повторилось еще трижды.

– С ума сойти – я заснула.

Октавия покачала головой, на перрон налетел ветер от четвертого поезда. Он расшвырял мусор и послал по станции холодные волны.

И опять, когда поезд остановился и открыл двери, Октавия не двинулась с места. Я порадовался. Она попросила меня рассказать, что было в конце фильма, и в глазах, которым рассказывал, я видел, насколько они устали. Я видел: что-то спрятано или похоронено, но все еще не задавал вопросов. Я помнил, что по телефону Октавия пообещала что-то мне сказать, и я решил, что гармошка – это было вступление. Октавия рассказала, что начала играть в восемь лет, а в четырнадцать решила, что уже умеет настолько, чтобы этим зарабатывать. Я спросил, где ей приходилось играть, и она, как будто даже застеснявшись, перечислила с три десятка мест в разных концах города. Назвала песни. Первые, последние. Лучшие, худшие. Я видел ее с Рубом счастливой. Я видел ее счастливой и довольной со мной. Но такой я Октавию еще не видал. Тут была гордость, и в каком-то смысле мне это было близко – наверное, из-за того, что у меня начались слова.

Потом мы перешли на всякую всячину.

Что она раньше фанатела по «Чизлз» [3].

Что терпеть не может Селин Дион.

Любит губгармошки, расстроенные скрипки и соленую воду.

Ее любимая певица: «Лайза Джермано [4] – убирает всех, на мили вокруг, на ветер, который дует в этих тоннелях».

Любимый фильм: «Какой-то французский. Не помню названия, но офигительный».

Любимая песня: «Невеликие головы» Лайзы Джермано». (Че, блин, за Лайза Джермано, в конце концов?)

Любимая одежда: «Это легко. Твоя ракушка».

Любимое человеческое изобретение: «Мосты. Для меня это чудо, как вообще можно вкопать опоры под водой».

Худший момент в жизни: «Не буду говорить».

Лучший момент: «Недавно. Это или когда я просила Кэмерона Волфа стоять у меня под окном, или когда в гавани опустилась с ним на колени и, отбросив все сомнения, прильнула к его губам».

Любимый напиток: «Нет такого».

Любимый звук: «Стук зубов при поцелуе в пустом кинозале» (я порадовался, что она это тоже запомнила).

Самая большая досада: «Скоро расскажу».

Подошел следующий поезд, Октавия сказала:

– Надо ехать.

Когда она в последний миг, уже из вагона, на прощанье тронула меня за рукав и начала что-то говорить, двери закрылись.

– Вот она, – крикнула она через окно. – Вот самая досада. И для меня, хоть Октавия перед кино и сказала, что будет завтра играть на улице: там же, где и в прошлый раз.

Поезд ушел, я поторчал немного на перроне и пошел к эскалатору, поднялся на Элизабет-стрит и направился домой.

Дома меня ни о чем не спрашивали, но, похоже, все поняли, что прошло нормально. У меня все время вылезала улыбка. Вылезала постоянно.

И снова я не мог уснуть.

Ночь была Октавией.

Иногда приходили мысли про Стива, да и про остальных наших Волфов. Но все-таки в основном про Стива. Я не держал на него зла за то, что было на неделе, и хотел завтра зайти к нему перед поездкой в гавань.

Утром, позавтракав, я и отправился к Стиву. Звонить не пришлось: они с Сэл зависали на балконе. Стив не позвал меня зайти. Наоборот, ушел с балкона и спустился встретить. Я понял, это был жест. Стив вышел ко мне.

Он хотел что-то сказать, но я опередил.

– Какие планы на сегодня? – спросил я.

Стив поднял глаза на балкон и на вопрос не ответил. Он сказал:

– Спасибо.

То есть: «Спасибо, что не возненавидел меня».

Стив предложил завтрак, но я отказался. Уходя, я крикнул наверх Сэл:

– Пока, Сэл!

А Стиву сказал:

– Зайду, наверное, завтра или во вторник. Может, смотаемся на стадион?

– Заметно, – ответил он, и мы вернулись каждый к своим заботам.

И я уже почти ушел, но опять услышал голос Стива:

– Эй, Кэм! Кэм!

Он подошел ко мне, остановился шагах в десяти. Разговор на расстоянии.

Сказал:

– Не думал, что ты придешь. Во всяком случае, так скоро.

– Ну… – Я подергал молнию на куртке. – Ты отлупил четверых, по одному. А я, выходит, простил своего брата – за то, что называл меня пустым местом. Ну, так-то – подумаешь, большое дело! Правда?

– Я бы тебя возненавидел навечно, – признался Стив.

Я покачал головой.

– Это неважно, Стив. Давай, до скорого.

На причале я вышел из поезда уже без мандража. Все мои мысли бежали вперед, ища Октавию и ее песню, и уже с платформы я вглядывался вдаль, высматривая толпу слушателей и зрителей, что впитывали музыку, проливаемую Октавией.