Николай Хайтов - Дикие рассказы

— Назад! — кричу. — У меня с советом война. Не нарушайте нейтралитета!

Если б знали, кого я хороню, а то ведь не знают, вот и идут все за мной к церкви посмотреть, кого хоронят.

Кончили в церкви отпевать, поп говорит:

— Сними крышку для последнего целования!

— Целование, — отвечаю, — на кладбище!

И на кладбище у всех на виду отодвигаю крышку, достаю из гроба календарь, где весь «Демократический сговор» изображен с премьер-министром во главе и всей его разбойничьей шайкой.

— Братцы! — говорю и календарем размахиваю. — Сегодня мы хороним сговор! Вот эти, которых вы на картинках видите, прилизанных да приглаженных, при галстучках, они, — говорю, — взяточники и убийцы, все — от первого министра до последнего лесника. Это, — кричу, — разбойничий сговор, чтобы народ грабить! Вот почему я, Гроздан Панайотов, его хороню! Долой разбойничий сговор, да здравствует поруганная правда!

Опустил я календарь в гроб, столкнул гроб в могилу, схватил лопату и начал землей засыпать.

Народ вокруг замер — не дыхнет, не шелохнется! Поп тоже ни жив ни мертв!

Прибежали сторожа с поля, но похороны-то уже закончились, аллилуйя, речи и все прочее, как полагается. Попробовали меня схватить:

— Именем закона, ты арестован!

— Ах, гады! Никаких я ваших законов не признаю! — крутанул я лопату. — Назад! — кричу. — Не то еще кого-нибудь хоронить сегодня будем!

Расшвырял их и, не заходя домой, прямиком в общественную безопасность, в шестую комнату! «Виноват и так далее…» Трое суток в «общественной» просидел, а потом в окружную тюрьму перевезли. Дали мне два с половиной года, но как случился в тридцать четвертом году в мае переворот освободили меня до срока. Вернулся я в село, но леса нашего уже и в помине не было. Свели под корень. Налоговый сборщик в Студнице гостиницу построил, староста в Брястово купил тридцать декаров виноградников, лесник дом отгрохал… Один я остался при своей голой совести, да грошовой пенсии. Дорогонько мне обошлось, но что поделаешь — совесть завсегда дороже черной икры была!

Этим летом ходил я в Студницу, встретил там бывшего секретаря окружного управления — Попвасиле-ва. Помятый, потрепанный, как старая лиса. Дачу у него отобрали, ему только две комнаты оставили. Узнал меня, заулыбался, как ни в чем не бывало, и говорит:

— Вернемся еще! Вернемся!

— На-ка, выкуси! — говорю ему. — Вернетесь! Когда меня не будет! Я вас еще в тридцать четвертом хоронил, — говорю, — в сорок четвертом коммунисты на вас крест поставили, так что вас только второе при-шестие воскресить может! Тоже мне демократы, — говорю, — вор на воре! Разбойники с большой дороги!

Стоит кому произнести «Дубовик», как меня — словно ножом в сердце, хотя прозвали меня так за собственный грех, и ничьей тут вины, кроме моей, нету.

А случилось все из-за девушки. Хатте ее звали. Как раз против наших выселок высокий бугор, так он отца ее, Сулеймана Чалого. На том бугре поля его, выгоны, овчарни и все прочее. В те поры так заведено было у нас в Лыкавице — у каждого хозяина свой бугор, и так он там и живет. Лишь по пятницам да в байрам старики спускались в село помолиться в мечети, а остальное время всяк у себя на горе. Там на свет появлялись, там женились и детей рожали — все там.

Не знаю, как детей рожать, а жениться было делом трудным. Приглянется тебе девушка — так не возле дома или двора кружить приходится, а возле горы целой. А гора — что твоя крепость, хуже даже. У каждого по ружью, по десять-пятнадцать псов злее волка, мухе не пролететь, а уж парню к девушке подойти — и подавно. Захочешь девушку увидеть, неделю целую караулить надо, да и то не известно, кого повстречаешь — ее ли саму или ее родителя.

А родитель у нее, у Хатте моей, был нрава буйного. Ездил он верхом на чалом жеребце, потому и прозвище ему было такое — Чалый. Стремена у жеребца бронзовые, удила перламутром выложены, недоуздок весь в бляшках. И на платье у Сулэймана столько нашито галунов, что ими два раза гору опоясать можно. Ходил он всегда хмурый, насупленный. Был он суров и неразговорчив — каждое слово на вес золота. Зато дочка его, Хатте, бывало, только запоет — и все живое замрет, затаится, ее слушает.

Запал мне в душу этот голос, и я решил: вот моя суженая! Но только ей как про то сказать? Кабы она на байрам приходила, тогда бы просто, но отец не пускал ее на байрам. Принялся я бродить возле ихних владений. Тянул меня тот бугор пуще сахара, потому что Хатте иногда выходила из дому коз пасти. А я — по другую сторону обрыва: либо камни вниз сталкиваю, деревья крушу, либо песни пою, авось догадается, что полюбил я ее.

Много я камней покидал, много деревьев повалил и песен спел, пока наконец увидал: сняла она с головы платок и машет мне. В тот же вечер пошел я к старой Пехливанихе. Она варила всякие мази и снадобья, носила их по дворам на продажу. Не только каждый человек, пес каждый в селе знал ее, и преграды ей нигде не было.

— Сходи, — говорю я ей, — к Сулеймановой Хатте и скажи, ранен, мол, добрый молодец, так нет ли у ней мази целебной для той раны? А коли принесешь мне того снадобья, куплю тебе алой краски шерсть красить.

Пехливаниха старуха была смекалистая — вмиг уразумела, какая хворь меня прихватила, и на другое утро как встала, прямо туда, к моей Хатте.

— Поклон, — говорит, — тебе низкий от Хасанче-ка. Люба ты ему, хочет тебя в жены взять.

— И он мне люб. Слышала я, как он хорошо на кавале * играет, — отвечает Хатте. — Но только знай: коли проведает о том мой отец, как овцу, меня прирежет. Поэтому никому ни слова.

Взыграло мое сердце, когда принесла мне ту весть Пехливаниха, и пожалел я, что небо не колокол, а то ухватился бы я за било да как начал бить и трезвонить, чтобы над горами и долами разнеслось имя ее милое. Но так как небо не колокол, нацепил я колокольцы на своих коз и погнал их через Усое. И до тех пор гонял их да нахлопывал, пока наверху, на горе, не показался платок моей Хатте. Это" было первое неше свидание. Пока дождался я второго и третьего, трава успела выгореть, пожелтела листва на деревьях, запестрела гора всеми красками — наступила осень. Уже хлеб и сжали, и смолотили, близилась пора свадеб и помолвок. Мать с отцом мои догадались, какое солнце мне светит в небе, но виду не подавали.

Только раз как-то отец сказал мне:

— Ты, сынок, особенно-то не звони колокольцами, потому что на твой лужок еще кто-то тропку протаптывает!

Как громом ударили меня эти слова, но спросить я ни о чем не решился. Послал Пехливаниху к Хатте, и она вернулась не с мазью целебной, а с ядом.

— Как увидит Хасанчек, что мой платок к палке привязан, — сказала ей Хатте, — пускай ждет меня в овраге с ружьем и кинжалом!