Николай Хайтов - Дикие рассказы

— Ошибаетесь, — говорю, — товарищ начальник. Плохих дорожек не бывает. Раз ведет куда-то, значит, хорошая. А вот какая куда ведет — это другой вопрос. Одна, например, ведет на Кале. На самую верхотуру. Ведет, ведет, наконец остановится на вершине. Теперь, мол, смотри! Под тобой вся равнина, весь город! Разве с другого какого места всю равнину разом увидишь? Другая ведет, ведет, глядишь — к роднику привела или источнику: стой, мол, испей водицы. Отдышись, передохни, зря ты так торопился. Торопись не торопись, все там будем! В прошлом году я провел тропку к одной липе, под Равдином. Старая липа. Старая, огромная и вся в цвету! Сядешь под ней, и голова от сладкого этого запаха кружится! Вот и прикиньте: нет тропки — и липы нету! Я ее так и назвал: Липовая тропа! И прижилось название. Спускается по ней человек, я спрашиваю: «Откуда идете, товарищ?» А он отвечает: «Гулял по Липовой тропе». Иногда нарочно спрашиваю, хитрю, чтоб себя потешить. У каждого свое направление.

Начальник смотрит мне в рот, слушает.

— Интересно, — говорит, — очень интересно!

— Самое интересное — старые тропки, заброшенные. Стояло когда-то село, теперь его нет, а тропка осталась. Идешь по ней и дивишься. «Куда же она ведет? Какое у нее направление?» Идешь, идешь и вдруг выходишь на поляну, смотришь, вот здесь поле было. Дождь размыл, разравнял землю, но тропка показывает: было тут поле! Оглядишься — гумно заприметишь. Вот какие тропки бывают. Другая ведет, ведет м приводит к карьеру. Гранитчики, значит, камень выбирали. Третья петляет, кружит, горбится, пока в старые стены не упрется. Крепость!

— И что, — спрашивает начальник, — ты эти тропки поправляешь?

— Смотря какие. Иногда подумаешь: что прошло, то прошло. Вот, скажем, поле. Кому нужно мертвое поле? Или разрушенная крепость? Коли прок в том есть, тогда да, поправляю. Вот если и вода есть, и тень, и хворост на костер… И для глаза красота. Тогда дороги подновляю, выравниваю…

— Значит, главное для тебя, — говорит начальник, — красота, если я правильно тебя понял?

— Точно, — говорю, — товарищ начальник! Если нет красоты, кому нужен такой мир?

— Ну, раз ты за красоту, тогда мы с тобой поладим — дадим тебе красивую спецодежду.

Он снял телефонную трубку и позвонил бухгалтеру.

— Алло! Дидов? Зайди ко мне, — говорит, — дело есть.

Пришел бухгалтер.

— Надо бы выдать спецовку этому товарищу. Он бесплатно делает дороги в нашем районе. Вот он, — говорит, — товарищ Влашо. У тебя есть что-нибудь на меху? Сейчас, — говорит, — осень, сыро, а он воспалением легких болел, беречься надо.

Бухгалтер не возражает.

— Безусловно, — говорит, — нужно! -

— Зря беспокоитесь, — говорю. — Пустяки какие! 1— Что значит пустяки? — раскричался начальник.—¦

Ты, что ли, пустяки? О тебе весь город говорит! Как же можно оставить тебя раздетым? Вдруг завтра простудишься и отдашь богу душу?

«Ну, — думаю я, — и люди! Вот это люди!»

А начальник знай поет:

— Мы и пенсию попробуем тебе исхлопотать!.. Случится вдруг на работе несчастье какое, скажем, руку покалечишь или ногу. Глядишь — пенсия в кармане!

Шутят, значит, а я смеюсь.

— А если, — говорю, — не случится?

— Сам, — говорит, — покалечишься. Ты почему, — \ говорит, — смеешься? Не может такого быть, что ли?

— Почему не может, товарищ начальник? Почему, — говорю, — не может? Может! С человеком всякое может случиться.

Вскочил тут начальник и давай на меня орать:

— Жулик TbiJ Жулик и мошенник! Значит, — говорит, — согласен, а? И увечье себе нанести согласен, и пенсию заграбастать! Дидов, погляди только на этого святого, на этого бессребреника! За «спасибо» дороги строит! Благодетель! А от меня объяснения требуют, почему разные психи дороги в горах прокладывают, а управление баклуши бьет! Вон отсюда, — кричит, — чтоб глаза мои тебя не видели и чтоб ноги твоей в лесу не было! А покажешься, прокурору, — говорит, — передам! Пошел вон!

Я и пошел. Что поделаешь? Говорю ведь, у каждого свое направление в жизни…

Плохо только, что в лес не дают ходить. А ведь сколько дорожек нужно бы еще проложить!

Из-за какой-то несчастной дыры пошла моя жизнь в перекос, из-за проклятущей пещеры, которая была неподалеку от нашего села. В ту пору я был еще мальчонкой, волов пас и частенько вокруг этого хода вертелся. Старики рассказывали, что в пещере гайдуцкие ружья спрятаны, а мне страсть как хотелось ружье заиметь, и решился я туда за ним слазить. А пещера такая оказалась теснющая, что, когда начал я из нее задом вылезать, рубаха моя сбилась, и зажало меня в темной норе, как в тисках, ни взад, ни вперед. Кричал я, кричал, да кто в таком глухом месте услышит. '

Пролежал я так с обеда до вечера. Хорошо, что торбочку с хлебом повесил на сосну возле входа, ¦— другие подпаски догадались, где я, пастухов позвали, те связали мне ноги веревкой и вытянули меня — ни живого, ни мертвого от холода и страха. С того дня на всю жизнь во мне этот страх остался. Во всем я человек здоровый, нормальный, но стоит мне очутиться в темном и тесном месте, как я прямо-таки ума лишаюсь. Как хочешь это называй — фобия или мания, но только самая моя большая слабина в том и состоит, что боюсь я тесного и темного помещения.

Как на грех, везло мне в жизни на темное да на тесное: из ямы в яму, из кутузки в кутузку. В шестнадцать лет я уже батрачил, знал наизусть брошюрку «Кто за чей счет живет» и читал ее другим батракам в Араповском монастыре. Только игумену донесли про эти чтения, и оказался я на дне монастырского колодца — на два с половиной метра под землей. Хорошо, что вверху отверстие было. Смотрел я в небо и тем спасся.

Во время стачки водопроводчиков меня и Георгия Найденова схватили и заперли в пороховом складе — такое углубление было в скале, дверью заделанное, где хранился порох. Было там и темно, и тесно, но чтоб меня очень страх одолевал — не скажу, потому как сидел я не один, а с Найденовым.

В этот раз нас не били, но зато всю душу нам вымотал один немой, дурачок тамошний. Надзиратель подучил его подходить к складу, когда никого поблизости нет, и бросать через щели в двери подожженные щепки…

А внутри стояло двенадцать ящиков с порохом, и мы с Найденовым босыми пятками затаптывали горящие щепки, чтоб не взлететь на воздух вместе со скалой.

Жизни мы могли лишиться из-за этого недоумка, и жутковато было, конечно, но такой-то страх пересилить можно, не то что в кромешной тьме сидеть.

Ноги у нас были по колено в волдырях, но агитаторов мы не выдали.

А когда я служил в девятом полку, поручик Гагов нешел у меня спрятанную за пазухой газету «Работ-нически вестник» и стал допытываться, кто ее в казарму проносит. Бил меня и плеткой, и рукоятью шашки. Но я молчал. Тогда он мне шею газетой, как платком, обернул и зажег — вот он след, но я все равно не сказал.