Хюго Клаус - Избранное: Сборник

Вокруг чего? — хочет спросить Валер, но тут же догадывается: они говорят о Полине, это у Полины кровоизлияние в мозг. От этого он успокаивается. Полина ведь была совершенно гнилая.

— У нее же все разрушено в мозгу, — пронзительно кричит Лео, — черт, черт, чо-орт побери-и-и!

— Не ругаться в моем доме, — вдруг подал голос Валер.

Медсестра садится на постель и гладит его по шершавой щеке. Сто лет к нему не прикасалась женщина, к этому надо привыкнуть, и Валер трется щекой, ухом, виском о ее костлявую, пахнущую крахмалом ладонь.

Марсель говорит:

— Будь здоров.

Как будто кто-то чихнул.

— Мама, — позвал Лео.

Она лежит на больничной койке с тем неприятным ощущением ломоты в спине, которое возникает порой в тесной машине, например в «фиате», когда спиной не на что опереться. Но в машине это можно отрегулировать. Глаза ее зажмурены, словно в ожидании смертельного удара. Из носа торчат серые змейки, они шевелятся, дыхание ее клокочет.

— На мой взгляд, она все слышит, — произнес недалекий жирдяй, брат Лео.

— Ты что, собираешься разводить нюни? — обрывает его Лео.

Он отрывается от стула, становится коленями на край кровати и склоняется над ней.

— Сара, — решительно окликает он.

На ней несвежая ночная сорочка с веселеньким оранжевым кантиком, она досталась ей от тети Полины. Космы седых волос на ее голове торчат во все стороны. Она прихлебывает из невидимой пивной кружки, и впервые Лео бросается в глаза, что ее большие оттопыренные уши вдобавок еще и очень прозрачные.

— Сара, — рявкает Лео и, хотя ему незачем оправдываться перед Марселем, поясняет: — Нельзя мне сейчас звать ее «мать» или «мама». Будет лучше, если она услышит свое собственное имя.

— Я ведь сказал тебе, она все слышит.

Лео невозмутимо берет большим и указательным пальцами верхнее левое веко матери и задирает его вверх — зрачок неподвижен, как у пикши, — он отпускает веко. Из ввалившегося рта вырывается бульканье.

— Что она говорит?

— Почем я знаю?

— Ты знал ее лучше, чем я.

Лео смотрит на брата так, словно ему не по себе.

— Что ты этим хочешь сказать?

— Только то, что сказал.

А женщина, которая тает сейчас у них на глазах, в своем доме, на бульваре Бургомистра Вандервиле, говорила:

— Лео, я хочу тебя кое о чем попросить, но ты не должен никому об этом рассказывать.

— Я слушаю тебя, мама.

(И я сделал это. Сделал то, о чем она просила. Я никогда не спешу признать свою вину, но теперь я должен это сделать. И это останется на моей совести.)

— Эта юфрау Сесиль, мальчик, возможно, моя последняя соломинка, потому что, — она набирает в грудь воздуха, собираясь солгать, — от таблеток доктора Брамса мне не становится лучше, наоборот, у меня живот как в огне, вот я и вспомнила о том, что тетя Полина говорила об этой юфрау Сесиль, она гомеопат и даже если мне и не поможет, то, во всяком случае, не навредит. Помоги мне, подай-ка мне мой серый плед, он в шкафу слева. Эта юфрау Сесиль спасла уже сотню людей, она берет за консультацию всего пятьсот франков и лечит только травами. Она сама себя называет природным врачом и, похоже, по глазам человека может определить, где у него что неладно. Почему я хочу к ней сходить? Потому что, — (явное сомнение и фальшь), — Полина хотела и не смогла пойти, а чего не хватает ей, не хватает и мне, мы ведь с ней одной природы, Полина и я. Ну дай же поскорей мою голубую блузку, мы должны отправиться немедленно, пока нет твоего отца. Он вернется только вечером, он ведь в Аарзеле, у тети Виргинии; хоть он мне об этом и не сказал, но по тому, как он себя вел, я это поняла, по-видимому, он решил продать своей сестре оставшиеся после Полины драгоценности, которые у меня выкрал. Он взял с собой японский жемчуг, и ее брошь с камеей, и еще те забавные маленькие сережки, которые так любила Полина, хотя они — крошечные, как конфетти, — едва влезали в ее толстые мочки. Ну поторопись же и положи четыре-пять подушек в машину, чтобы меня не слишком трясло.

А ее и в самом деле здорово потрясло. Надо будет срочно проверить двигатель, там все время что-то звякает, а на подъезде к Тилту вдруг отлетел капот, и мама от испуга так залилась краской, что еще несколько километров не могла прийти в себя, как будто я рассказал ей скабрезный анекдот.

Юфрау гомеопат пристальным, пронизывающим взглядом посмотрела на маму и спросила:

— Кишечник, мефрау?

— Да, юфрау, — смиренно ответила мама и гордо посмотрела на меня: вот видишь, она и без университетского диплома ставит диагноз.

— Только вы сами можете себя спасти, мефрау, я могу лишь помочь вам в этом. Но вы должны строго выполнять все мои предписания. Для начала вам следует отказаться от всех ваших лекарств какого бы то ни было свойства, ваш организм необходимо очистить.

Три дня спустя мама лгала:

— Я намного лучше себя чувствую, Лео, намного легче, возможно, это только мое воображение, но я замечаю, что мне лучше.

— Ну и отлично, мама.

Лео нарезал сыр, она жевала сырные корочки, иногда делала очень глубокие затяжки и, чтобы не окуривать сына, отгоняла дым усеянной печеночными пятками рукой.

— Я никогда не решусь обмолвиться доктору Брамсу, что обратилась к гомеопату, ведь этот человек себя не жалеет, чтобы как-то помочь мне, он уделяет мне гораздо больше внимания, чем другим пациентам.

Лео напрягает слух. Это неподвижно лежащее очищенное тело, так похудевшее за один-единственный день, не издает никаких звуков.

— У них новейшая аппаратура, — говорит Марсель, — им приходится каждый месяц покупать приборы самые современные, по последнему слову техники, сразу по три-четыре, они должны использовать свой бюджет до последнего франка, иначе в министерстве сделают неверные выводы и срежут им…

Но Лео не желает об этом слушать. Он подходит к матери. Та еле слышно шелестит:

— Сынок, сынок, сколько же ты мне горя принес! Ты, негодяй, даже сейчас сидишь здесь и думаешь, как бы вытащить последнюю мелочь из моего портмоне, и если согласился отвезти меня к юфрау Сесиль, то только для того, чтобы получить от меня еще несколько сотен франков на бензин. Эх, сынок!

Лео выпрямляется. Он бьет ее по щеке, потом еще раз — по другой, его рука соскальзывает и попадает в челюсть, задев висок. Марсель отворачивается. Лео дает ей несколько пощечин по одной и по другой щеке. Она даже не поморщилась, лицо ее неподвижно, Марсель хватает себя за волосы, словно хочет сорвать с головы парик.

— К ней уже больше никогда не вернется речь, потому что тромб застрял у нее в продолговатом мозгу, прямо посередине, — раздается голос тоненькой белокурой медсестры, появившейся в дверях с подносом, где лежат несколько плоских треугольных бутербродиков и две прозрачные пленочки салями. — Впрочем, я передам вам, если что-нибудь услышу, — смущенно добавляет она и исчезает.