Эля Каган - Свежее сено

Небо рассыпается крошками. Падает первый снег. Снег белый. Снег ясный. Своим белым холодом проникает он в сердца. Холод пропадает, белизна остается.

И поэтому я чувствую себя легким, невесомым, как ребенок после купания. Я иду по улице, я иду и скольжу, и радость переполняет меня.

Издали я замечаю черную копну волос и стройную фигуру. Да это моя знакомая девушка! Я подбегаю.

— Рейзеле!

Гляжу: девушка чужая. Но что с моими глазами? Она, эта девушка, отразилась в них, и мои глаза еще никогда не перекликались улыбкой с такими глазами. В ее взоре, в волосах, в лице я увидел все цвета радуги и еще несколько цветов. Голосом свежим, тихим, мелодичным, словно золотые рыбки выплывают из прозрачной воды, она сказала:

— Вы, наверное, ошиблись!

И она скрылась, как монета в снегу, оставив глубокий след.

Я растерянно пошевелил губами, будто извиняясь, и стремительно побежал. Но и дома я не переставал думать о девушке, которая оставила такой глубокий след в моем сердце. Странное желание овладело мной: еще хоть раз увидеть ее, еще раз услышать ее голос.

Я встретил ее в тускло освещенном вечернем городе. Она, оказывается, живет недалеко от меня. Ее дом принадлежит тому же домоуправлению, что и наш, и отец мой управляет этими домами.

Она стояла у ворот. Кругом — мягкий снег, жемчугом переливающийся под луной. А у нее — широко открытые, круглые, как две луны, глаза, и вокруг множество снежных звезд.

Точно льдина во мне начала таять.

Я быстро прошел мимо и словно нечаянно задел ее:

— Ах, простите!

И я услышал:

— Не толкайтесь и не извиняйтесь.

Обычный ответ обыкновенной девушки.

Но я увидел ее глаза — глаза как витрины. В них все выставлено. Даже и то, чего в магазинах нет. Я знаю: такие глаза часто обманывают.

Однако тогда я об этом не думал. Я беспокоился только, что вот-вот разговор прервется… и все… и этим кончится…

Но мы все-таки разговорились… Я мимоходом обо всем рассказывал — и о том, что зовут меня Вели Йодер, и что я молодой еврейский литератор… Да, да, писатель…

— О, тогда вы обо мне напишете!

— Конечно, я опишу и ваше лицо, прекрасное как детский сон, ваши удивительные глаза, глубокие как жизнь…

Какие глупые комплименты. Какие странные сравнения. Но она это восприняла как умное, весьма умное…

Расстались мы как старые друзья; как старые товарищи, пожали друг другу руки.

Ее зовут Матильдой. Ничего себе имя — Матильда! У еврейских девушек нет таких красивых имен.

— Вы серьезно? Ну конечно, зайду.

Люблю детей, я люблю их, как жизнь. У моей соседки есть девочка — Бебинкой ее зовут, — у нее голубые глаза, и она мне напоминает Матильду. Когда я разговариваю с Бебинкой, я не задумываюсь, говорю ли я умно или глупо, и она будто все понимает.

Ей ли я рассказываю? Нет! Это я рассказываю сам себе — о том, что я люблю взрослую девушку, но я не знаю, как нужно любить. Мое сердце не имеет такого опыта.

Я часто прихожу к Матильде. Когда я на нее гляжу, мне кажется, что, беседуя с ней, надо говорить одни только умные вещи, рассказывать словами, которые никогда еще не произносились, словами свежими, новыми… Мне кажется, что она самая чистая, самая красивая в мире. Разве можно с ней болтать о пустяках? И я сижу и молчу.

Но она недовольна моим молчанием:

— Ну, что скажет молодой поэт?

А я растерянно отвечаю:

— Ну что может сказать молодой поэт?..

И я молчу…

— Скучно, молодой поэт.

— Да, — говорю я, — поэты — скучный народ.

И я начинаю что-то рассказывать. Она притворяется, будто не слушает.

А уйти мне тем не менее трудно. Может быть, мне не хватает смелости? Подняться и уйти — это слишком резко.

Я всегда чувствую себя неловко, когда мне нужно уходить. Я постепенно набираюсь мужества…

Но в конце концов я ухожу. Я иду домой.

Отец мой уже знает о ней. Мои прежние товарищи-сапожники (я вместе с ними когда-то учился в профшколе) ему рассказали:

— Ну и втюрился же ваш Веля!

У сапожников на это особое чутье. Они сразу разнюхают.

Мой отец улыбается. Он современный. А все же мне он говорит:

— Не лучше ли еврейка?

Мне-то она нравится, какое же кому дело, что она русская? У меня такое чувство, будто мне нужно подставить скамеечку, чтобы дотянуться до нее, — она такая стройная, такая удивительно красивая.

А я…

У меня черные глаза, но они не могут выдержать ее взгляда, и они закрываются, стыдливо жмурятся. У меня любящее сердце, но оно уж слишком чувствительное, и всегда оно следит, как сыщик, за другим сердцем.

Я знаю — я от этого страдаю, потому что меня слишком занимает, что другой думает обо мне, мне всегда кажется, будто он умнее, чем на самом деле.

Короче, мне кажется, что я что-то теряю в глазах девушки.

Чем дальше, тем реже я хожу к ней. Она хорошо знакома с моей подругой Рейзеле, часто передает, чтобы я заходил.

Но я все реже прихожу. Меня влечет к ней, но я не хочу вконец надоесть ей.

Пусть не поминает меня лихом девушка, у которой в глазах все цвета радуги и еще несколько цветов.

Идет лето, зеленеют деревья, благоухают цветы, и мне не хочется больше прислушиваться к глупому биению моего встревоженного сердца.

Дождь, первый летний дождь. Он все смоет, он и сердце мое промоет. Я выхожу на улицу, на свежевымытую улицу. И вот сад. Зеленая шевелюра земли как бы причесана. Все в порядке, все хорошо.

Но на небе радуга. Две радуги. Одна светлей другой.

И мне вспоминается девушка, у которой в глазах все цвета радуги и еще с избытком.

Не помог, значит, дождь.

Бейся, глупое сердце, бейся!

В один из субботних вечеров я прихожу домой и застаю своих прежних товарищей — сапожников и заготовщиц. Меня встречают громкими приветствиями:

— Ну, как она, жизнь, Екл-береб-флекл?

Такое у них для меня прозвище: «Екл-береб-флекл».

И Зимка-«поэт» поет мне песенку:

Кто-то предлагает прогуляться в парке, и меня тащат.

Зимка уговаривает меня:

— Жмет, да? Надо походить — разносится. Пойдем, брат.

Вдруг он спохватывается:

— Да, только что заходила сюда Рейзеле. Она говорила, что ты ей очень нужен, чтобы ты непременно зашел к ней в десять часов. Шевелись, брат, уже три четверти десятого.