Эля Каган - Свежее сено

Его ехидные слова бесят меня. Он, пес, недвусмысленно намекает, что я должен платить за то, что прихожу к его дочери.

Я отвечаю:

— Так что же из того, что я прихожу к вашей дочери?

— Значит, вы неблагодарны, молодой человек?

Меня задевает и то, что он говорит таким приличным языком, меня задевает и то, что он все время прибавляет «молодой человек», и я отвечаю ему уже совсем грубо:

— Я не знаю, за что я вам должен быть благодарен.

Его явно злит, почему я не считаю, что обязан ему. Он отдает мне, комсомольцу, свою плоть и кровь, свою родную дочь, а для меня это ничто.

Он, как все откормленные господа, или слишком приличен, или слишком груб. Теперь он вовсю открывает рот и бросает жесткие слова, слова как чурбаки:

— Не только неблагодарность, это просто свинство…

Во мне что-то взорвалось. Слова я выговаривал из стиснутых зубов, и выходили они, слова, надкусанными, злобными:

— Скотина, если ты хочешь сохранить целыми свои копыта…

Больше мне говорить не к чему было. Он уже был за дверью.

Я больше не хожу к Матильде. Да и к чему?…

Я сижу теперь целыми днями дома. Я играю с детьми, с девочкой соседки. У нее голубые глаза, и она напоминает мне ту, которую я уже, кажется, не люблю, но я еще не могу ее выбросить из сердца. Это мне сделать трудно. Трудно, как матери выбросить пеленки, оставшиеся после только что умершего ребенка.

Сегодня ночь темная, густая, с какой-то липкой чернотой. Я иду, руки у меня в карманах, и мне кажется, что если вынуть их, то они будут черными и их нельзя будет отмыть.

Вдруг в темноте я увидел два огонька. Это глаза Матильды.

Она шла мне навстречу и притворилась, будто не видит меня. А может, в самом деле не видит?

Я окликаю ее:

— Матильда!

Она останавливается и смотрит на меня притворно чужими глазами.

— Матильда, ты забыла, кто такой Веля Йодер?

Она сердится, кривит рот:

— Я не хочу говорить. Ты обидел моего отца, моего дорогого папашу. — И отрывисто, во весь голос: — Вы поступили как хулиган.

Во мне взбунтовалась каждая кровинка: Матильда берется защищать своего отца!

И я отвечаю ей четко:

— Твой дорогой папаша ни гроша не стоит, твой дорогой папаша — просто пес.

Лицо Матильды исказилось. Она заметалась и начала истерически выкрикивать какие-то слова, слова необдуманные, слова бессвязные.

А я стоял себе, и слова до меня не доходили. Какие искалеченные слова! Меня они не трогали. Странное дело: мне не только не обидно было, что это красивое лицо исказилось, мне даже его не жаль было.

Этой ночью я вымел любовный мусор из моего сердца, и этой ночью родилась у меня ненависть, неизбежная ненависть, которая следует за минувшей любовью точно так же, как ночь следует за днем.

В эту ночь я понял, почему я так легко влюбился: в пустоту легче всего падать.

В эту ночь я радовался, что я очистился, что глаза мои раскрылись.

В темную ночь я прозрел.

На сердце так хорошо. Я снова спокоен. Я снова живу… Я снова пишу.

Я пишу теперь о том, как я черт знает как влюбился в русскую девушку, нэпманскую дочку, как безумно влюбился молодой еврейский пролетарский писатель.

И я влюбляюсь — на то ведь я молод…

И я не считаюсь с тем, что она русская, а я еврей…

Но меня отталкивает ее мелкобуржуазность. На то ведь я пролетарский…

И я пишу ей письмо, такое письмо — на то ведь я писатель.

И теперь я сижу и пишу. И хочется мне, чтобы испарилось все. Ненависть тоже лишнее, она только выдает, что вначале была большая любовь… А мне хочется все вычеркнуть, все забыть.

Я пишу, и рука не успевает записывать. Мысли и чувства набегают с такой быстротой, что ей никак за ними не угнаться.

Я бы теперь писал и писал. Но мне мешают. Дети во дворе настолько привыкли ко мне — и я их очень люблю, — но теперь они мне мешают писать.

Открывается дверь, и брат мой пропускает девочку соседки. Хорошая девочка, умная, но плохо воспитанная.

У нее свой вопрос:

— Ну, красавчик, где ты ночевал?

Я очень сержусь, что мне теперь мешают, и я начинаю кричать на ребенка.

Девочка расплакалась. И брат начинает меня упрекать:

— Когда ты сидишь и пишешь, так на тебя находит мания, что ты настоящий граф, вот это и есть графомания!

Я пишу дальше, и мне становится обидно: я ее люблю, соседкину девочку, у нее голубые глаза, но она мне напоминает ту, чье имя я не хочу упомянуть.

Я беру девочку на руки и говорю не совсем понятными словами:

— Не плачь, дитятко, не плачь, глупышка, плакать некрасиво! Слезы, скажу я тебе, ничего не стоят. Слезы и смех, хотя, казалось бы, они — самое сильное выражение чувства, на самом деле ничего они не стоят. Потому что их можно вызвать искусственно: пощекочи тебя — и ты засмеешься, поешь луку — и у тебя потекут слезы. Ничего они не стоят — ни слезы, ни смех. Сильнее всего чувство, которое не показывается на поверхности.

Я говорю и знаю, что говорю я только для себя. Мне не с кем слова сказать, а поговорить охота.

Я слишком расчувствовался, на глаза навернулись слезы.

Мне становится стыдно перед маленькой девочкой, и я улыбаюсь.

А она, малютка, перестает плакать, и она смотрит на меня такими понимающими кошачьими глазами и улыбается.

И мне становится смешно, что я ее утешаю, а у самого глаза на мокром месте, я чувствую, как это смешно, и мне хочется посмеяться над самим собой.

— Знаешь что, — говорю я ей, — когда-нибудь и тебе паренек поранит сердце, и ты, наверно, возьмешь его в мужья, но если он будет такой же, как я, сапожник, то не дай ему хотя бы сделаться писателем.

Матильда меня больше не интересует, но если вам любопытно, то я все равно немного сумею рассказать о ней. К ней я больше не хожу. Но стороной я слышал, что она чувствует себя неважно, что арестован ее отец.

Так ему и надо!

Обычно происходит так: вначале зима, весна, потом лето, осень, а за осенью опять приходит зима.

По расчету, значит, теперь опять зима, прекрасная белая зима.

Белое небо рассыпается крошками. Падает первый снег. Снег ясный, снег белый. Ясный и белый снег. Кажется, не ново, но все же это так.

Своим белым холодом проникает он в сердце.

Холод пропадает, а белизна остается. Я чувствую себя легко, как ребенок. В голове легким ветром проносятся крылатые воспоминания. Я иду по улице, иду и скольжу, и радость переполняет меня.

Издали я замечаю черную копну волос и стройную фигуру. Да! Это Матильда, моя давняя знакомая. Теперь я ее не узнаю, я прохожу мимо.

Над самым ухом звучит голос:

— Веля!

Я обернулся и тихо сказал:

— Вы, наверное, ошиблись.

Она растерялась. Краска залила ее лицо. Но в глазах уже не было всех цветов радуги и еще с избытком. Цветов теперь было гораздо меньше. И казалось мне, что они, эти цвета, словно намазанные, наложенные.