Дженнифер Джонстон - Далеко ли до Вавилона? Старая шутка

буду вам признательна, если вы больше сюда не придете. Это очень личная собственность.

С уважением

Аккуратно вырвала листок из блокнота, постояла, постукивая карандашом по зубам, огляделась — где бы пристроить записку. Наконец прислонила ее к книгам на полке, как раз напротив двери, чтобы сразу бросилась в глаза тому, кто войдет. Купаться расхотелось, она старательно затворила дверь, помахала на прощанье чайке и пошла домой.

Наутро, когда они завтракали, опять позвонил Гарри.

— Нэнси?

— А, привет.

Он все отменит, подумала она. Только бы не отменил.

— Я сейчас мчусь на службу.

— Да.

Тетя Мэри досадливо зашуршала листами «Айриш таймс».

— Я вот подумал, позвоню, спрошу, не возражает Мэри, что ты поедешь в город?

— Я же говорила. Она не против.

— Гренки остынут, — окликнула тетя Мэри.

— Хорошо. Она не беспокоится, что ты поедешь поездом одна?

— Нет. (Ну вот, пошли ахи-охи.)

— Не бери обратный билет. Я отвезу вас обеих домой.

— Да.

— Что может быть отвратительней остывших гренков. Воспитанные люди не пользуются этим мерзким аппаратом в такое время, когда другие завтракают.

— Я поставлю автомобиль поближе к театру, не надо будет далеко ходить.

— Да.

— Так что пускай Мэри не беспокоится.

— Она, по-моему, и не беспокоится.

— Гренки.

— Значит, условились. Жду тебя в конторе. И пойдем перекусить.

— Спасибо.

— В половине седьмого, времени хватит.

— Половинка семи.

— Половинка семи — это три с половиной, — сердито крикнула тетя Мэри. — Хоть бы говорила по-человечески.

— Мне пора.

— Да.

— До свиданья.

— До свиданья. Спасибо, что позвонили.

Нэнси опять села за стол.

— Немцы вместо «половина четвертого» говорят «половина четырех», — сказала из-за газетного листа тетя Мэри. — Halb vier. Halb fünf… половина пятого. Невразумительно, но они же иностранцы. Разные языки, разные конструкции и вообще. Ешь свои холодные гренки.

— Больше не хочется.

— Чепуха! И потом, на них уже столько масла и мармелада.

Она опять углубилась в газету, а Нэнси стала жевать гренки. Наконец тетя Мэри аккуратно сложила газету, взяла ее под мышку. Поднялась, собрала раскиданные перед ее тарелкой письма.

— В последнее время газеты читать тошно. Хоть бы прекратились эти убийства. Бедный Габриэл! — Она вздохнула, постояла, глядя в пространство. — В каком-то смысле я даже рада, что его уже нет. Его бы все это так расстроило. Вот я очень расстраиваюсь. Бедные люди… Понимаешь, он всегда хотел самоуправления, гомруля хотел.

— Кто?

— Твой дядя Габриэл. Папа всегда так из-за него расстраивался. Так сердился. Всегда говорил, Британская империя превыше всего. Бедняжечка! Пойду посмотрю, как он сегодня утром. Не забудь, надо говорить половина седьмого. Половина семи — это не просто неправильно, это дурное воспитание.

«Дорогая мисс Гулливер, благодарю за записку. Заверяю вас, я очень уважаю права личности и сожалею, что так или иначе посягнул на ваши. Уверен, знай вы все обстоятельства, вы бы меня извинили. Похоже, вы — человек, способный прощать. Я за вами наблюдал. Я видел, как вы встревожились и рассердились однажды, когда заподозрили, что я нахожусь поблизости. Постараюсь больше вас не потревожить. Надеюсь, сегодня вы найдете все в полном порядке, не будет ни окурков, ни духоты. Должен сказать, мне очень правится ваш выбор книг. Такая удача — найти прибежище не только для тела, но и для души! Благодарю вас. Не могу не выразить также почтения к вашей знаменитой фамилии. Подобно тому, кто носил ее задолго до вашего появления на свет, я тоже причисляю себя к разряду путешественников».

Никакой подписи.

Записка приколота была к двери длинной золотой булавкой от галстука, вроде той, какой закалывал свой широкий галстук дядя Габриэл в дни, когда выезжал на охоту. Нэнси старательно вколола ее в блузку. Шутник, подумала она. Отворила дверь хижины, заглянула внутрь. Никаких следов посетителя. Шутник. По гранитным плитам она взобралась на железнодорожную насыпь. Сколько хватает глаз, на берегу ни души. Только и движения, что блестки солнца на море. Две чайки лениво парят в воздухе. Позади, под деревьями и дальше по склонам холмов среди дрока пасутся овцы. Стараясь не терять равновесия, Нэнси стала на рельс.

— Ладно. Ладно. Хватит шутить. Где вы там есть. Выходите.

Отзвук ее голоса замер в тишине.

— Ш-ш! — укоризненно шепнула волна.

— Я хочу с вами познакомиться.

Нэнси подождала минуту, покачиваясь на рельсе.

— Пожалуйста! — Брайди напомнила бы про «пожалуйста». Нэнси, не скупясь, еще и повторила его. Никакого ответа.

Она спрыгнула с рельса и спустилась обратно к хижине. Взяла плед, книгу, растянулась на солнышке — можно почитать и подождать.

— Мисс Нэнси Гулливер?

Она не слыхала, как он подошел. Он неслышно спустился по гранитным плитам и стоял позади нее, в каких-нибудь трех шагах. Босой, ноги узловатые, точно корни старого дерева вылезли из земли. Пока Нэнси его разглядывала, он не шевельнулся. Невысокого роста. Густые мягкие волосы спадают вдоль щек, лицо в этой темной рамке худое, почти костлявое, и светлые прозрачные глаза.

Нэнси долго его рассматривала.

— Вы, видно, больны, — наконец сказала она.

— Я здоров.

— Вы кто?

— Путешественник.

Она досадливо мотнула головой.

— Это я уже знаю. А кто вы?

— Не сердитесь, детка. Я просто прохожий, сторонний человек. Как сказал величайший писатель, какого до сих пор ухитрились породить эти острова, «что значит имя?» [45] Шекспир, «Ромео и Джульетта», II, 2. (Перевод В. Пастернака). .

— Просто я хочу знать, что вы такое.

— Вы склонны к философии или просто любопытны?

Нэнси покраснела и отвела глаза. Чайка на крыше над ними явно до смерти скучала: голова втянута в плечи, глаза остекленели.

— Не присядете ли?

Прозвучало по-дурацки, этакая светская любезность. Он мимолетно улыбнулся.

— Благодарю.

Все так же неслышно подошел по песку, сел возле Нэнси на плед. Посидели молча, глядя на море. Далекий горизонт ясен, словно по линейке прочерчен.

— Опять будет дождь, — сказал незнакомец.

— Да.

— Боюсь, лето кончилось.

Нэнси зачерпнула пригоршню песка и предоставила ему медленно протечь между пальцев.

— Вы преступник? Только это я и хочу знать.

— Нет. Надеюсь, вы мне поверите.

— Я поверю всему, что вы скажете.

— Это не всегда разумно.

— Мне не часто приходилось встречаться с людьми, которые лгут.

Очень церемонно прозвучало, он опять улыбнулся.

— Оно и видно.

Оскорбленная Нэнси посмотрела на него в упор:

— Что вы хотите этим сказать?

— Только то, милая девочка… прошу прощенья, милая молодая леди… что вы еще юны… как я подозреваю, совсем юны… и едва ли у вас было много случаев заглянуть в темные закоулки Дублина и чужих умов. — Он вздохнул. — Никогда не мог понять, почему те, кто молод, так презирают свою молодость. Великолепнейшее свойство. О господи, если б можно было опять посмотреть на мир неискушенными глазами!