Арман Лану - Свидание в Брюгге

— Доктор Дю Руа ждет меня, — твердо произнес Робер.

Но сторож все еще был полон сомнений. Наконец, устав от всех этих сложностей и собственных терзаний, — прикатили вот в автомобиле с желтыми фарами, а бог их знает, кто они такие, — он все-таки решился.

— Не позвонить ли главврачу? — неуверенно промолвил он.

Он так странно ставил ударение, что в его устах заурядные слова прозвучали как-то необычно, значительно. Однако ему вовсе не хотелось звонить главврачу, и он энергично поскреб в затылке. Робер перевел глаза с него на стол и обнаружил там наполовину пустую квадратную бутылку. От нее здорово несло спиртным, да и у служителя в белом халате глаза были подозрительно красные, и он часто моргал ими.

— Ладно уж, — вздохнул он, — отведу вас к нему домой. Пошли.

Он закурил, видимо, недовольный принятым им самим решением, и, повернувшись к улыбающемуся бездельнику с лицом святого фламандских примитивов, бросил:

— Пьетер, сядешь в машину с мосье!

Пьетер засуетился, всем своим видом выразив полную готовность, и поднял воротник в прошлом голубой куртки. «В прошлом голубое», — пронеслось у Робера в голове. А может: «голубое прошлое?» Мужчины вышли. Сторож достал огромный ключ, словно от тюремных дверей, и пошел открывать решетчатые ворота. Замок заскрипел.

Жизнь не жалела сил на оформление спектакля!

Решетка не поддавалась и отчаянно скрипела. Она стенала так же душераздирающе, как ее сестра на кладбище Мон-фор-Л’Амори, которую Робер ввел в свой фильм о Равеле. Он рассмеялся про себя. Бедная Жюльетта, каково ей!

Тот, кого сторож назвал Пьетером, разинув рот, с восхищением глядел на автомобиль, а когда Робер позвал его, принялся старательно обивать подошвы башмаков о камень, — не садиться же в грязных башмаках. Но он и не заметил, как хрустнула, словно стекло, корочка льда у него под ногами и грязь брызнула на его башмаки, запачкав их еще больше.

Жюльетта сидела, поджав под себя ноги. Доминика совсем разгулялась, и, когда человек в голубом уселся возле нее, она мило прощебетала: «Добрый вечер, мосье». Пьетер стал что-то быстро-быстро бормотать. Робер зажег фары на полную мощность, машина тронулась. Больной рукой он переключил рычаг на первую скорость. Его мертвая рука еще кое-что умела: переключать скорость, например, когда коробка передач не слишком сопротивлялась. Он не делал себе никаких поблажек. Он хотел быть таким же, как все, несмотря на руку. Когда Робер поравнялся со сторожем, тот, вообразив себя таможенником, быстро заглянул в машину, потом снял фуражку и отступил назад. На это ушло не больше секунды.

Фары выхватывали из темноты одно за другим огромные вековые деревья, образовывавшие широкую аллею. В снегу на земле кое-где краснели проплешины, словно она облезла.

Робер увидел в зеркале, как этот почти что нереальный человечек в белом закрывал за ними ворота, он становился все меньше и меньше, пока тьма не поглотила его совсем.

Владения больницы были обширными, и Робер понял, почему он не сразу разглядел постройки. Дома стояли друг за другом далеко от дороги. Они выступали на минуту из темноты, похожие на брюжские особняки, с кружевными щипцами крыш и узкими длинными окнами, затем вновь меланхолической вереницей уходили во тьму. Даже знаток архитектуры, — а Робер был всего-навсего любитель, — не мог бы с точностью определить, подделка это или оригинал: кирпич совсем не износился.

Облокотившись на спинку сиденья водителя, «гид» принялся что-то объяснять Роберу, усиленно дыша ему в затылок. Как ни вслушивался Робер в слова, он ничего не мог понять. Выговор вроде бы знакомый: его друзья-солдаты тоже говорили на штими, — однако понять ничего невозможно. Наверное, у него какой-то недостаток речи, и слова сильно искажаются. Одно несомненно: настроение у парня отличное.

По мере того как они продвигались вперед — а они проехали уже восемьсот метров, — усиливалось впечатление, что они попали в закрытый город. Жюльетта, сидевшая рядом с Робером, была сама укоризна.

То там, то здесь появлялись новые дома, многие весело поблескивали огнями, другие же стояли угрюмые и неживые. Машина чуть было не врезалась в фасад какого-то внушительного здания, когда Пьетер сказал, на этот раз отчетливо: «Левее, левее!» Робер взял влево. И тут «гид» заговорил, быстро-быстро. И снова Робер ничего не мог понять. Пьетер помахал рукой, которая до этого лежала на спинке сиденья, перед самым лицом Робера, едва не задев его за нос, и указал направо. Робер выровнял машину. Оказывается, когда Пьетер говорил «влево», он имел в виду «вправо». Робер — весь внимание — согнулся над баранкой и сделал крутой поворот.

Машина въехала под свод, должно быть, одного из главных корпусов, там в самом темном углу мерцал желтый огонек. Это был настоящий город со своими кварталами, своими огнями, своими улицами. Игра повторилась, когда снова потребовалось свернуть, на этот раз влево. «Правее, правее!» — завопил голубой в прошлом провожатый.

Роберу стало уже казаться, что он жертва ужасной ошибки, что какая-то нелепая случайность завела его в неизвестный мир. Он уже не мог считать все это вполне естественным: слишком много времени прошло с тех пор, как за ним захлопнули решетку. Он услышал позади себя голос Пьетера. Пьетер беседовал с Домино, и та, польщенная и довольная, весело хохотала. Вдруг словно из-под земли, проткнув ноздреватый снег, перед ними выскочила готическая часовенка, живо напомнившая Вестминстерскую.

— Здесь, здесь, — сказал их спутник, когда они проехали неф и хоры. Робер нащупал фарами еще одно квадратное кирпичное здание — с верандой, от основного корпуса отходили два низких крыла, и тут словно гора свалилась у него с плеч: под фарами их машины вспыхнул красный «бристоль» его друга — врача-практиканта Оливье Дю Руа.

Голубой гид первым выскочил из машины и взбежал на крыльцо. Он буквально на месте не стоял. Он что-то говорил, жестикулировал, улыбался. Улыбка, видимо, вообще не сходила с его лица. Домино тоже выскочила следом за ним, визжа от восторга: у нее под ногами хрустел снег. Робер последовал их примеру, а Жюльетта осталась в машине. Тем временем сказочный чичероне, нескладный в своих тесноватых брюках и куцей куртке, суетился на крыльце под электрической лампочкой. Он открыл входную дверь и чуть не налетел на женщину, державшую в руках несколько поставленных друг на дружку алюминиевых кастрюль; женщина была краснолица, толстощека, довольно внушительных размеров, — без сомнения, кухарка.

Улыба — как теперь окрестил Пьетера Робер — театральным жестом указал им на широкую лестницу. Больница не была похожа на больницу, а скорее на дом частного владельца где-нибудь в провинции, где любят простор и не считаются с метрами. Дом блистал образцовой чистотой. Они поднялись на второй этаж. Улыба постучал в дверь, повернулся к Роберу и улыбнулся, потом наклонился к Домино и улыбнулся девочке — та с неподдельным интересом разглядывала его, — потом выпрямился и еще раз постучал в дверь. Никто не открывал, и он забарабанил что было сил. Но отворилась совсем другая дверь, позади них. Послышался какой-то шелест, и, обернувшись, Робер увидел огромный белый чепец и утонувшее в нем, похожее на сморщенный ранет личико старушки — сестры милосердия.