Арман Лану - Свидание в Брюгге

— Такая же, как и те. Это и есть самое интересное?

— Да.

— Прости меня, но тогда твой Мануэль вполне нормален! Он в заточении, и он мечтает о женщине! Он в заточении, но он моряк и мечтает о море!

— Так-то оно так. Но все созданные им образы — лишены целостности, — вот что ненормально! Они существуют одновременно в двух эпохах, в двух временах. И я, по-моему, еще все упрощаю. Человек, перечеркнувший Эвклида!

— А может, он предтеча, а не изъян на теле человечества?

Оливье не ответил. А Робер ужаснулся сам себе. Он поймал себя на том, что счастлив. Счастлив оттого, что обсуждает рисунки Португальца и наслаждается их необычностью, оттого, что может позубоскалить с другом насчет шансов неэвклидова человечества. Счастлив за счет Португальца.

Следующие за этими картинки показались Оливье не менее любопытными, духовный мир Мануэля представал совсем в другом аспекте. Люди в скафандрах, разведчики неведомых миров, высаживались на какую-то загадочную планету.

— Этими рисунками можно было бы иллюстрировать Ловекрафта. Этот человек свободно передвигается во времени и пространстве, он увидел больше, чем я на своем «бристоле», и ты с твоим телевидением! Он путешествует, не сходя с места, такой благоразумный за своим школьным пюпитром.

Он показал им летящие снаряды. И здесь господствовали те же тона: тусклое золото в сочетании с серым цветом, черное с красным. Тут тоже было небо, но оно было…

— Полное муки, — проговорил Робер, отвечая на свои мысли.

— Да, точнее и не скажешь. Видишь, как словарь психолога близок словарю поэта. Жаль, Робер, что ты не знаешь португальского!

Они отложили последний рисунок — наивный Апокалипсис: неизвестная планета, покрытая фантастической растительностью, пучится опухолями. Больной нагнулся, собрал рисунки и стал раскладывать их по порядку. Оливье протянул ему руку, и он пожал ее.

Потом он без малейшей заминки пожал левую руку Робера. И он, этот человек, не ошибся! Столько чувства вложил Мануэль в свое пожатие, что у Робера сдавило горло и на глазах выступили слезы.

— Какое ужасное несчастье, — прошептал он, — что Португалец — португалец.

— Конечно, но мы все португальцы.

— Папка, ну скази, ты мне купись в Брюгге купальник для Нунур? С крузавциками. Ладно?

У Робера теплело на душе от этого родного голоска, он не умел ей отказывать. И он уже собирался ответить «да», но Жюльетта опередила его.

— Домино, — раздраженно прикрикнула она, — сколько раз я должна повторять, чтобы ты не называла отца «папкой»! Так только невоспитанные дети говорят!

Робер промолчал. В голове у него снова завертелась мелодия Пикардийских роз. «Папка, помнишь Розы Пикардии?» Он всегда звал родителей «папка» и «мамка». Это не был язык «малокультурных мужланов», как думала Жюльетта. И в нем не было ничего «вульгарного». Просто им пользовались среди своих. И произносил Робер эти слова необычно, на свой лад. Домино приняла эстафету.

— Я своего отца тоже называл «папкой», — вдруг взорвался Робер. — И я не вижу ничего предосудительного в том, чтобы Домино звала меня «папкой».

Жюльетта закусила губу, бросила взгляд на Лидию:

— Ты видишь… какой он.

Оливье, который все это время поигрывал своим пистолетом, прицелился и выстрелил в медное блюдо.

Медь звякнула, от неожиданности Жюльетта подскочила.

— Вот мы какие, — сказал он.

Жюльетте и в голову не приходило, что ее манера постоянно одергивать становится невыносимой. И самое худшее — число этих промахов увеличивалось. Лидия молча смотрела на Оливье. Они тоже не могли никак договориться.

— Нет, решительно бог создал мужчину и женщину для того, чтобы они не могли ужиться, — проронил Оливье.

Раздался телефонный звонок — сигнал бедствия здешних загадочных мест. Оливье снял трубку. Ответил на какие-то вопросы, сначала громко и уверенно, а под конец едва шевеля губами. Положив трубку, сказал:

— Пошли, Робер. По пути все объясню. Эгпарс приглашает меня на одну вечерушку.

— На какую вечерушку?

— Сеанс электрошока. Вас я не приглашаю, милые дамы.

— О, ради бога! — хором пропели дамы.

На этот раз друзья поехали на мотоцикле.

Ван Вельде после свидания с женой, которое не прояснило их отношений, ночь провел плохо и теперь был в сумеречном состоянии.

— Ради него я и сорвался, — кричал Оливье, согнувшись над рулем. — У него бред.

Дверь была закрыта, они позвонили. Из отделения доносилась музыка, приглушенная, почти неслышная, но Робер сразу же узнал въедливый мотив.

Он только сейчас понял, что неотвязная мелодия не покидала его целый день, что песню судьбы выводили его натянутые как струны нервы, выстукивали его артерии, выщелкивали его суставы.

— Я ему сейчас устрою концерт, этому болвану — санитару! Крутит и крутит одно и то же: всякое терпение лопнет.

Дверь отворили.

— Послушайте, Жермен, если я еще раз услышу Розы Пикардии, я отправлю вас на электрошок. Смените же пластинку наконец!

Они оставили Жермена наедине с его недоумением, а сами уже мчались по коридорам; вот наконец и комната Ван Вельде.

Ван Вельде сидел на кровати, обложенный подушками. По сравнению со вчерашним днем он сильно изменился. Он смотрел на них мутным, неузнавающим взглядом.

— Добрый день, — сказал Оливье. — Как дела?

— А, почтальон, здравствуй, — сказал Ван Вельде врачу. — Штой-то почты нету, задерживается, и я не знаю што с женой.

Сидевший на стуле Эгпарс поднялся им навстречу.

— Он принимает меня за повара из Осборна.

— Вам бы это очень пошло, — сказал Оливье. — Помните Опасных поваров Джеймса Энсора?

— Мы и в самом деле похожи на поваров. На плохих поваров Джеймса Энсора. Мосье Друэн, вы, кажется, были в мастерской художника?

— Да. Вчера. Это какой-то карнавал, глазам больно. Выходишь оттуда, и кажется, кругом тебя маски, только ожившие маски!

— Дю Руа, я готов поверить в ваши теории. По крайней мере, к данному случаю они вполне приложимы. Если этот малый сам во всем не разберется и не ухватится обеими руками за жизнь, его песенка спета. Но как он может разобраться, если он сейчас в бредовом состоянии.

— А не подыгрывает ли он себе и сейчас? — высказал предположение Робер.

— Нет, сейчас он вышел из роли. Взгляните-ка…

Себастьян с интересом разглядывал гостей и, видимо, находил их очень забавными. Его бескровное лицо дрожало от смеха. Но вдруг глаза его округлились, он перестал смеяться и выпалил:

— Я домой хочу, к швоей жене!

— Ван Вельде обращен сейчас к прошлому, к тем временам, когда он не чувствовал себя несчастным, — пояснил Эгпарс.