Арман Лану - Свидание в Брюгге

Но для Робера это уже утратило прежний смысл.

Солдат по прозвищу Бреющий Полет, которого распирает гордость оттого, что у него есть автоматический пистолет — подарок Аглена Верхнего, сейчас проснется; он проснется в другом мире, жалком и ничтожном, и будет «совершенствоваться» в нем дальше. Робера интересовал только он. Действительно, жизнь — злая шутка, коли она обрекла на мученье первого героя «странной войны», и до какого состояния низвела его!

— Слышишь, — окликнул его Оливье. — Я не имел возможности сфотографировать твоего типа, но две его фотографии у нас есть. Я думаю, тебе хватит.

И это уже не имело значения. Но Робер все-таки взглянул на них; фотографии, которые выпали из кармана Ван Вельде во время их последнего визита к нему. На одной — Ван Вельде, немного моложе, чем сейчас, с женой, небезызвестной Сюзи. Нежная супружеская пара, мало того — счастливая! Рука жены обвила талию мужа.

— Впечатляюще, не правда ли? Нежность, вызванная полярностью пола, как говорит Эгпарс. А кроме того, он чувствует себя защищенным в объятиях этой здоровой, цветущей бабы.

Другая фотография — из времен войны. Робер улыбнулся краешком губ. Все, что изображено здесь, известно ему в мельчайших подробностях, начиная от похоронных дрог Аглена и кончая гербовым щитом нотариуса, — он ощущает зловещую атмосферу деревни, покинутой жителями. Ван Вельде, капрал, гордый, стоит в дверях дома — казармы, небрежно поигрывая пистолетом капитана Бло.

Робер не позволял себе расстаться с мыслью, что тут нет ничего, кроме обыкновенного сходства. Он подсознательно изо всех сил боролся с собой, стараясь убедить себя, что спасенный самоубийца и капрал Ван Вельде — не одно лицо. Он прибегал ко всяческим уловкам. Он с надеждой схватился за спасительную идею: его-де, сбивал с толку злосчастный романтизм, который свойствен ему как изобретателю завлекательных историй. Но тщетно. Самоубийца из Марьякерке все-таки был убийцей из деревни Полуночницы — первым солдатом, награжденным за уничтожение врага в рождественскую ночь тысяча девятьсот тридцать девятого года, когда немцы, ничего не ведая, распевали на ничейной земле Heilige Nacht — одним словом, Ван Вельде нынешний — тот самый герой Ван Вельде.

Робер повернулся к Оливье:

— Ты случайно не едешь в Брюгге?

— Сегодня нет. Завтра.

— Мне бы хотелось поехать с тобой. Помнишь Санлека, торговца свечами, в прошлый раз мы не застали его?

— Это за Марктом, кажется?

— Да. Я непременно должен его увидеть.

— Нет ничего легче. Тебе вовсе не нужно ждать меня. Привратник знает тебя. И, — тут Оливье все-таки не удержался, — ты свободен, абсолютно свободен, — с мелодраматическим надрывом произнес он.

— Мы все свободны, не так ли, мосье?

Эгпарс, мывший под краном руки, важно кивнул:

— Свободны, но не безответственны.

Ван Вельде все еще спал. А когда он в упор расстреливал Хорста Шварца, адвоката из Мюнхена, бродившего той рождественской ночью между позициями французов и немцев в поисках обезумевшей коровы, понимал ли он тогда, что он, хоть и свободен, но не безответствен? А когда он глотал барбитураты, чтобы расквитаться с жизнью, из-за Сюзи, обманувшей его с малюткой Фредом, тогда он был свободен? Да, свободен, но не безответствен!

— Успеется, завтра съездим в Брюгге, — сказал Робер. — Дело неспешное: ждали семнадцать лет, можем и еще подождать.

— Понимаю. Речь идет о войне?

— Оливье, у нас и сейчас еще война. Она все время в нас, будь она неладна! Я пятнадцать лет пытался заставить ее молчать. Но я больше не могу. Я болен ею. Она въелась в меня, как оспа. Мы все поражены ею, как те, кто пережил Хиросиму, и почти так же безнадежно. Мы все разбиты параличом, имя которому война. War Krieg. Война… Война, которую Жан Жироду назвал страшная Ли-пу-пу. Мой отец болел войной! И дед мой болел войной! Это в крови у нас! — Робер горько рассмеялся, не разжимая губ. — Прости меня.

Доктор Эгпарс тщательно приладил к носу очки, взглянул на Робера своими голубыми в розовых ободках глазами, взял его под руку и, выводя гостя из кабинета, спросил:

— Ну, как вы теперь относитесь к электрошоку, мосье Друэн?

Шел снег. Белые хлопья мягко падали на землю, ложились на поля и дюны, на каналы и дороги, на зубчатые крыши Марьякерке.

Рождественская месса началась на час раньше, как и тогда в Аглене Верхнем по просьбе Шарли. Робер стоял в дверях «вестминстерской» часовенки и с тяжелым сердцем смотрел, как совершается обряд рождения Христа.

В нефе сгрудились, бдительно разделенные санитарами, мужчины — по одну сторону, женщины — по другую, как в тюрьме. Робер уже давно не верил в католическую церковь. Но в бога он верил. И у него была повышенная чувствительность к тому, как отправляются религиозные обряды. Поэтому в церкви он держался обычно поближе к дверям и во время служб всегда стоял. Робер чувствовал себя там чужаком, вынужденным делить заботы семьи, чей уклад он не принимал. Он не был с ними, но не был и против них, и эта двойственность проскальзывала в его поведении. Со спины ему видны были Эгпарс, Лидия, Жюльетта, маленькая Домино и блекло-сиреневая толпа — больные на фоне зажженных свечей, бросающих темные блики на золотые одежды священников.

Так же, как в тюрьме, мужчины и женщины украдкой переговаривались. Бочком-бочком, и розовощекая Эльза очутилась возле рыжего парня — брата, должно быть. В поле зрения Робера попали девицы из Доброго пастыря, удивительно благообразные на сей раз. Как и все публичные девки, они бывали одержимы религиозным фанатизмом, но больше, чем на час, их не хватало. Робер различил в толпе Улыбу и шеф-повара, узнал некоторых служащих. Ну что ж, все правильно; это были святочные фигурки Марьякерке, святочные фигурки Фландрии.

На улице оглушительно звонили колокола. Мороз лютовал. Робер решил отстоять всю службу до конца. Он не всегда был неверующим, в свое время он был певчим, и он не все забыл.

У подножья алтаря позвякивал, резко дребезжа, колокольчик.

И тут храм огласило торжественное песнопение. Сперва неуверенные, голоса постепенно набирали силу. Пело шесть человек — пятеро больных и Оливье, на целую голову возвышавшийся над хором. Безбожник Оливье неистовствовал, похожий на персонаж с полотна Мемлинга. Они вдохнули жизнь в старый рождественский тропарь, который Фландрия помнила гнусавым и безрадостным. Так, должно быть, исполнял его когда-то герой фландрской хроники Тиль Уленшпигель со своим другом Ламме, и Клоас, и нежная маленькая Неле, — Тиль, король гёзов, вечный страж свободы.

Робера потрясли эти голоса, в которых слышалось биение сердца; казалось, чужой язык сообщал им еще большую мужественность, а болезнь исполнителей — еще большую отрешенность. Потом они спели на французском языке гимн пилигримов, тоже пришедший из глубин веков, но так не похожий на предыдущий: ритм был скачущий.