Хуан Гойтисоло - Особые приметы

— Вот хорошо. Когда будете посылать что-нибудь в газеты, не забудьте упомянуть, что мои товарищи — и я тоже, конечно, — все мы, если надо, пожертвуем собой и отдадим жизнь за революцию. Мы говорим только так: «Родина или смерть».

— Я обязательно про вас напишу. — Официант принес две порции «куба-либре». — Выпьете с нами?

— Большое спасибо, мы сейчас уезжаем.

— А безалкогольное у вас что-нибудь есть?

— Кока-кола, содовая и минеральная вода.

— Принесите бутылочку для товарища.

Тучи над рекой набухали дождем. Сара пила свой стакан, не отрывая взгляда от музыкального автомата. Паренек смущенно поглядывал в окно.

— А вы родом из Касабланки?

— Да. Но после событий на Плайя-Хирон я остался в армии. Позавчера первый раз получил отпуск — и то на пару часов. Служил с сентября без увольнительной.

— Американцы у вас здесь часто летают?

— Да вот сегодня утром прошли на бреющем шесть разведчиков. Разрешили бы по ним стрелять, мы б их сбили. Руки так и чесались.

— Вы хорошо сделали, что не тронули их.

— Житья от них нет, товарищ. Дня не проходит, чтоб не наведались. Летают, словно у себя дома.

— Если мы в нынешней передряге сумеем избежать войны, значит, наша взяла, — сказала Сара.

— Не знаю, — возразил паренек. — Сперва они потребовали убрать ракеты, и русские их убрали. Теперь они требуют, чтобы у нас не было самолетов, завтра они потребуют, чтобы у нас не было танков, и, когда мы все это выполним, они высадятся на Кубе без единого выстрела.

— Ваши товарищи думают так же, как вы?

— Все без исключения, сеньор.

Бойцы садились в грузовики; парнишку позвали.

— Сколько с нас троих? — Он потянулся за кошельком.

— Ни за что, — запротестовал Альваро. — Ведь это я вас угостил.

— Разрешите, я заплачу.

— Нет, нет. В другой раз вы угостите меня.

— В другой раз? — Парнишка покорился. Его товарищи уже распрощались и вышли. — Через неделю, — сказал он просто, — нас, может, не будет на свете.

Они сели за столик. Повар принес жареную рыбу, и Альваро заказал еще два коктейля. Рыбачья лодка подошла к причалу. Зеваки, облокотясь на балюстраду террасы, наблюдали за ее маневрами. Военные грузовики отъехали один за другим.

— Поговоришь с такими ребятами, и становится стыдно, — призналась Сара.

— Стыдно? Стыдно чего?

— Не знаю. Всего. Своих пустяковых трудностей и огорчений, своей прежней легкой жизни, стремления к роскоши… Хочется быть такой же чистой, как они.

— Ты и чиста, Сара.

— Нет. Я предана революции, но не могу отрешиться и от своих личных интересов. Стоит мне влюбиться в кого-нибудь, как, например, сейчас в тебя, и я становлюсь дикой эгоисткой.

— Для них все гораздо яснее.

— А для тебя?

— В чем-то яснее, а в чем-то нет.

— Ты болен, детка. Ты ничего на свете не знаешь: любишь ты жену или не любишь, с революцией ты или нет. Я так, например, знаю прекрасно, что иду с революцией и что влюблена в человека, который не обращает на меня ни капельки внимания.

— Долорес говорит, что…

— Я люблю тебя, Альваро. — У нее изменился голос, она с силой сжала ему руку. — Неужели ты ни на секунду не можешь забыть про Долорес?

— Это ты первая завела о ней разговор.

— Уже пять часов. Ну попробуй, сделай над собой небольшое усилие. В двенадцать ночи, даю слово, я оставлю тебя в покое.

Их спор прервало протяжное, громкое гудение. Все, кто был на террасе, задрали головы, в окнах показались встревоженные лица. Это был вертолет американских ВВС, он летел метрах в пятидесяти над землей, похожий на гигантскую механическую птицу, зловещую, угрожающую. Мгновение спустя появился второй вертолет, такой же рыжий, как и первый, а вслед за ним через короткие интервалы вынырнули еще пять. От их дьявольского полукруга низвергались на землю волны громовой вибрации и, отраженные и стократно усиленные темной гладью реки, сотрясали воздух адским грохотом. Пропеллеры машин вращались подобно лопастям исполинских вентиляторов. На несколько мгновений шум моторов заглушил человеческие голоса. Люди показывали пальцами на небо и что-то кричали, но не слышали друг друга. Обезумевшие от ужаса пеликаны и чайки беспорядочными стаями улетали к зарослям заболоченной дельты. Даже рыбаки оторвались от своего дела. Потом грохот начал стихать — вертолеты удалялись: теперь они походили на легкокрылые силуэты безобидных стрекоз, а через минуту их поглотила сумрачная масса залегших на горизонте туч. Когда Альваро вернулся к столику, в груди у него было странное ощущение пустоты.

Он одним глотком осушил свой «куба-либре» и заказал еще. Сара пила ром маленькими глотками и тоже заказала вторую порцию. Два рыбака пронесли на кухню полный ящик анчоусов. За столиками почти никого не было, и официант подметал брошенные на пол бумажные салфетки. Мелодичный голос Бенни Морэ пел:

— Потанцуем? — спросила Сара.

— Если хочешь.

Она закинула руки ему на шею и прижалась щекой к его щеке. Он ощутил на губах ее нежное дыхание. Она закрыла глаза, и, кружась с ней по залу, он чувствовал, как бьется ее сердце.

— Я напьюсь допьяна.

— Перестань ребячиться.

— Сегодня ты влюблен в меня, и ты напьешься вместе со мной.

— Я уже сказал тебе, что должен доставить тебя домой живой и невредимой.

— Неважно. Если ты не сможешь вести машину, мы заночуем в мотеле.

— В Баракоа нет ни одного мотеля.

— Тогда устроимся спать на пляже.

— Через час начнется гроза.

— Я скажу официанту, чтобы он подал тебе двойную порцию рома. Я хочу прожить самый безумный, самый полный день в моей жизни.

— Ничего не выйдет. Я не стану пить. Когда надо, я умею воздерживаться.

— Да, и не только в отношении вина. — И Сара насмешливо шепнула ему на ухо: — С Долорес ты тоже проявляешь воздержание?

— Сделай милость, оставь Долорес в покое.

— Ты прав, — согласилась она. — Долорес не виновата, что любит тебя.

Пластинка кончилась, они вернулись к столику. Повар убрал приборы и поставил перед ними тарелочку конфитюра из гуайябы. Два советских специалиста со скучающим видом тянули ром, облокотясь на стойку бара. Сара принялась за третий коктейль. Ее глаза блестели.

— Завтра в это время я уже буду собирать кофе на плантациях и снова стану счастливой.

— Не говори мне об этом.

— И ничто больше не будет тяготить меня. Я смогу думать о тебе, и мне не будет больно, как больно теперь.

— И прекрасно. Одного не понимаю: зачем надо ради этого уезжать.

— Вот уже пять дней, как я потеряла над собой власть. Я ложусь спать и просыпаюсь с мыслью о человеке, который меня не любит. Я никогда не думала, что можно быть такой несчастной.

— Послушай, что я скажу, Сара. — Он взял ее за руку, но она осторожно высвободилась. — Ты сама хорошо понимаешь, что все это только каприз. Ты вбила себе в голову, что влюблена в меня, и под конец сама в это поверила.