Хуан Гойтисоло - Особые приметы

В простодушии ты пробовал принимать позы мучеников, в книжке изображенных с нимбами, которые чудесным образом держались над их белокурыми ангельскими головками, и часами разглядывал себя в зеркале ванной комнаты; под баюкающий слащавый голос сеньориты Лурдес, которая, водрузив на нос очки, казалось, постоянно и зорко следила за всеми переживаниями, немедленно отражавшимися на твоем лице, ты с тоскою задавался одним и тем же вопросом: могут ли черноволосые и здоровые дети, вроде тебя, мечтать о милости и защите небесных сил?

— Очень скоро малышка выделилась среди прочих своей набожностью и добрым сердцем. Когда она плакала, только имена Иисуса и Марии могли утешить ее. Она лишь начинала говорить, и эти сладчайшие имена были первыми, которые она произнесла. Сколько раз видели, как она, молитвенно сложив ручки, устремляла к небу глазки, полные любви и нежности. Уже в детском возрасте она обнаружила замечательную и пылкую приверженность к святейшему таинству. Часто, бывало, она уходила из дому, чтобы преклонить колени перед алтарем. Там ее и находили, улыбающуюся и как бы в экстазе, почтительно застывшую, захваченную любовью. И даже будучи малым ребенком, она уже понимала и глубоко сознавала, сколь бесценно сокровище, которое хранилось за скромной дверцей.

Ты завидовал, восхищался той размеренности и точности, которая отличала жизнь этих высших существ и так беспощадно контрастировала с повседневностью и бессодержательностью твоей собственной жизни, ты мечтал — уж коль не являются тебе небожители — о тяжелой болезни, которая подвергла бы тебя испытанию или желанным и впечатляющим мучениям.

— Не выходите на улицу, — как-то сказала мать. — Вчера опять его спрашивали, и я видела, как они проезжали на грузовиках… Кажется, они собираются жечь церкви…

Внешне твоя жизнь никак не изменилась: еда в обычные часы, чтение, прогулки с сеньоритой Лурдес, но по серьезному и озабоченному виду взрослых было заметно, что в жизнь вторглось нечто новое, что нарушило прежнее существование и о чем взрослые никогда не говорили при тебе, хотя в твое отсутствие это было предметом мрачных совещаний между родителями и дядьями, и ты напрасно пытался проникнуть в смысл их разговоров, то притворяясь спящим, то делая вид, что с головой погружен в географическую игру.

— Надо бы спрятать церковную чашу на чердаке.

— А что, если кто-нибудь из прислуги донесет на нас? Мы не можем рисковать…

— Лучше ночью.

— А патруль? — Это был голос дяди Сесара. — Ты совсем с ума сошла.

— Я пойду с мальчиком. Женщина и ребенок…

Разговор прервали тревожные звонки у двери, а когда несколько часов спустя сеньорита Лурдес, как всегда, подала чашку шоколада с бисквитом, мать вытирала платком слезы, и ты, исходя из понятий, которые сложились у тебя к семи годам, счел себя обязанным вмешаться.

— Мама!

— Что, сердце мое?

— Ты плачешь потому, что папы нет с нами?

— Да, мой мальчик.

— А почему он так долго не возвращается?

— У него много работы.

— Кто же эти люди, которые его спрашивали?

— Никто. Просто знакомые.

Твоя мать тогда еще не знала о том, что случилось в Йесте, — официальное извещение о смерти пришло только через год, — но ее слезы подтвердили твое подозрение: нечто — только что именно? — происходило за кулисами, какие-то события, которые взрослые по непонятной причине пытаются от тебя скрыть. Тайну выдала сеньорита Лурдес.

Однажды вечером, стоя рядом с тобою на коленях перед игрушечным алтарем, у которого ты часто служил службу, подражая манере настоящих священников, она сказала с пафосом:

— Господи, боже мой, помоги нам в эти трудные времена. Не допусти, чтобы безбожники замарали душу ребенка и превратили его в слугу дьявола.

— Что происходит, сеньорита Лурдес? — спросил ты.

— Ничего, радость моя, ничего.

— Нет, сеньорита. Я знаю: что-то происходит. Я видел в окно грузовики с людьми… Верно, что эти люди злые?

— Я ничего не могу сказать тебе, радость моя. Ни слова не могу сказать.

— Нет, можете, сеньорита Лурдес. Скажите.

— Нет, мое счастье. Ты еще очень маленький. И я обещала твоей маме.

— Скажите, сеньорита Лурдес. Клянусь, я никому не проболтаюсь.

— Нет, нет. Я не могу причинять тебе страдания. Ты слишком маленький и не сможешь понять…

— Ну, пожалуйста, сеньорита. Я уже большой. Я никому ничего не скажу.

— Золото мое, бедняжка ты мой.

— Если придут злые люди, я помолюсь богородице, и они умрут.

— Нет, нет, твоя мама запретила мне говорить.

— Ну, пожалуйста, сеньорита.

— Нет, детка, не скажу.

— В таком случае мне расскажет младенец Иисус. — И ты сложил ручки, точь-в-точь как на картинке в книжке.

Слабое сопротивление было сломлено: сеньорита Лурдес, рыдая, привлекла тебя к себе и дрожащим голосом поведала о приходе антихриста. Плохо одетые люди, которыми набиты грузовики, проезжающие внизу, под твоими окнами, — это специальные посланники дьявола, закоренелые творцы зла. Сказочный мир гонений, пыток и палачей, подобно волкам, терзавших нагие тела жертв, погрузил тебя в море радости и тревог, хотя ты все еще не мог поверить, что твои мечты так неожиданно быстро стали блестящей, великолепной явью.

— Я не боюсь смерти, сеньорита Лурдес. — Эту фразу ты запомнил из книжки.

— Нет, нет. О боже, ты не захочешь отнять жизнь у невинного ангела.

— Что стоят несколько лет жизни, если погибнет моя душа?

— Всемогущий, не слушай, что говорит этот ребенок. Подумай, каким горем это было бы для его матери.

— Я назову сладостное имя Марии, и злые люди раскаются.

Тогда-то и было решено идти. В крайнем возбуждении, трепеща от восторга, сеньорита Лурдес рыдала у алтаря, обнимая тебя, и молила бога о прощении. Ее иссохшему восковому лицу, казалось, снова вернулась жизнь, на скулах выступил румянец, а глаза загорелись ясным, почти юным блеском, и ты вдруг почувствовал себя обитателем мира, описанного в книгах, почувствовал, что теперь уж ты определенно вошел в строй мучеников. С восторженного одобрения сеньориты Лурдес ты ткнулся на колени перед выкрашенным в пурпурный цвет алтарем, сжимая в руках игрушечную дарохранительницу, всем своим существом ты смаковал этот возвышенный миг и заранее предвкушал предназначенную тебе славную карьеру святого, окруженного божественным сиянием, святого, которого в книгах будут изображать в лучезарном, парящем над головой венце.

— Господи, боже мой, прости меня, — стенала сеньорита Лурдес. — Облегчи тяжкие мучения матери. Внуши ей мужество, дабы она могла вынести испытание.

— Может, возьмем ее с собой? — подсказал ты.

— Нет, золотко мое, она этого не вынесет.

— Я помолюсь за нее.