Вера Галактионова - На острове Буяне

он подобие Божие. И как же ты, мучитель, собираешься Божие подобие осквернять?! Не допущу. Всеми средствами, и даже убийством, при случае-то безвыходном. Но молиться о прощении греха убийства буду. О прощении за то, что из испытания, свыше мне посланного, не нашёл другого выхода – по греховности своей.

Он подумал ещё. И кивнул сам себе, утвердительно:

– За други своя душу – клади. Оно не зазорно. А если други своя предаёшь, хотя бы бездействием и молчаньем, то душу теряешь, конечно.

– Так ты мокрушник, выходит? – коротко глянул на монаха старик.

– Когда война идёт… В войне мокрушников не бывает, – смирно покивал монах, но, спохватился. – У отца Сергия вы про это спрашивайте! Не по чину мне рассуждать про умное. Лишнее могу сказать. Простите.

– Ладно. Разберёмся. – улыбался Кормачов солнцу и ветвям. – Главное: дух святый витает где хочет! И мы для него – не закрытые.

Вдруг он обернулся к старику:

– Дядька Нечай. Пленного-то мы – не развязали.

– Ну, – кивнул тот. – А зачем?.. Небось, и сам растеребится как-нибудь. Со временем, конечно. Чем позже, тем лучше.

Монах смотрел на них, не понимая.

– Пленный там у нас, – объяснил Кормачов. – Городской, случайный… Связали мы его. Чтоб он на дорогу раньше времени не выскочил, да не донёс бы.

– Ботало! – засмеялся Зуй. – У этого вода в заднице не удержится.

Монах оглянулся на солнце, зависшее над дальними соснами.

–…Замёрзнет человек в ночь, – сказал он, и по лицу его заходили тени.

– Спущусь я, развяжу, – Кормачов двинулся было, оттолкнувшись палками.

– Куда?! – крикнул старик. – …Вон, Зуй помоложе. Он шустрей сбегает. И нас быстрей нагонит.

Монах и Кормачов смотрели друг на друга в нерешительности. Но Зуй, гикнув, уже скатывался вниз.

– Ступайте, я скоро! – кричал он, петляя меж стволами и чудом удерживая равновесие. – Эх, воля вольная! Жизнь раздольная… Гуляй-не хочу!..

И снежная пыль вилась за ним и весело искрилась на солнце.

– Зуй дело знает… – кивнул старик ему вслед со слабой улыбкой.

[[[* * *]]]

Не заметивший, как все ушли из лощины, Кеша спал под осиной. Он видел во сне Зойку, нарядную, поправляющую кружева на пышной груди и выкладывающую из двух сумок хорошую, обвитую цветными картинками, магазинную еду.

– …Хотел забыться, уехать на край света! – уже объяснял ей Кеша с выражением и рвал на себе рубаху для убедительности. – Глобус крутится, вертится, гадство. Но – не смог. Вернулся!.. Пр-р-роклятье. Зоянция, я не в состоянии без тебя жить! Ни минуты. Вот, парадокс!.. Старался всё перечеркнуть. Пытался бежать от любви – быстрее лани, Зоянда! И… не получается… Ничего у меня не вышло, Зоюндия! Ни с кем. Ни разу…

– Ни с кем?! – сдвинув низкие брови, она недоверчиво вглядывалась в Кешино лицо, приблизившись так, что ему стало вдруг душно. – Мне известно про тебя всё! Подлец.

Кеша прикинул во сне, бежать ли ему к Уховёртке сразу, в дом при мусорной свалке, или же оправдаться и остаться тут.

– Если б ты знала, от какой пресловутой сельской женщины мне пришлось отбиваться! – заговорил он торопливо и вдохновенно. – Едва избавился от неё, ценою штампа в паспорте! В диком месте, среди котов и кедров. Жуть! Жуть во мраке! Но… разве меня можно удержать штампом? Ха! Нет и нет… Меня можно удержать только баяном. Кстати, где мой баян? С малиновыми мехами?.. Ты же давно обещала купить мне баян! Что, зажала?!.

И Зойка ответила ему бесшабашным, ненавистным мужским голосом:

– Кончай ночевать, начинай чай пить.

Зуй развязывал узлы за его спиной. В лощине не было ни души. Только лыжи лежали совсем невдалеке, крест накрест.

Занемевшее тело выпрямлялось и радостно ныло от свободы. Но, едва вскочив и увидев парня прямо перед собой, Кеша всё понял.

– Я… Сейчас… – принялся он лихорадочно, неловко стягивать полушубок.

– Берите… У меня ещё деньги. Вот! – теребил он пустой синий карман на рубахе. – Отдаю! Вам!..

– Своему другу прокурору из этого кармана отдай, – посоветовал парень, матерясь тихо и деловито. – А мы из какого-нибудь другого кармана подлатаемся.

Он косолапо перетаптывался и бегло оглядывал ельник.

– Всё берите!!! – пронзительно закричал Кеша, бросив полушубок в сторону, на снег, и заплакал, раздетый.

– Всё! Всё!.. – рвал и рвал он с себя жёлто-зелёный галстук. Но, оттянутый в сторону, галстук подлетал и подлетал, взвиваясь, к его шее и щёлкал по кадыку жёстким кривым узлом.

– Ни-че-го не жал-ко! – рыдал Кеша вверх, в радостно разверстую синюю бездну. Она сияла над ним страшной ледяной пустотой, от которой стягивало и ломило затылок.

Он смолк внезапно, услышав знакомое металлическое клацанье за спиной. Обернуться Кеша уже не успел. Парень мягко, всем телом, приналёг на него сзади, обхватив обеими руками. В груди у Кеши хрустнуло, потом хрустнуло ещё поглубже – и медленно провернулось. Рыжая звериная улыбка качнулась прямо перед ним, в заснеженных ветвях могучей ели – и заплясала в глазах, а потом застыла. Парень плавно вытянул нож, тёмный от крови.

И Кеша упал лицом вперёд, с широко раскрытым ртом – упал, уже не понимая того и раздваиваясь. Жизнь рывками вытягивалась из его пищевода и ускользала вверх неотвратимо, захваченная невидимыми и цепкими звериными когтями.

Зуй перешагнул через дёргающееся тело, как перешагивают через трухлявое бревно.

– Не любит дядька Нечай, когда городские базлают! Ой, не любит, – поморщился он равнодушно и вытер снегом нож.

Под внимательными взглядами двух ворон парень переодел Кешу в свою фуфайку, прожжённую в нескольких местах, со смехотворно короткими рукавами. Руки и ноги были податливыми. Вязаную шапку Зуй оставил на Кеше. Только натянули её на лицо, до самого подбородка. В нагрудный карман рубахи он воткнул письмо от «заочницы», присланное на собственное имя всего месяц назад, и засунул тело под хворост.

Кровь парень забросал снегом. Её было немного. И рыжая шерсть брошенного на снег полушубка не забрызгалась нисколько… Однако то, что не было Кешиным телом, ещё качалось в цепких невидимых когтях рядом, неподалёку, и болело тупой болью, и воспринимало происходящее с невнятной животной тоской, как если бы слышало всё и видело без всякого, впрочем, пониманья.

– Ещё один подснежник будет мусорам весной, – осмотрел Зуй хворост, накинутый на Кешу, будто деревянное рыхлое одеяло. – …Ландыш! Первого мая привет.