Вера Галактионова - На острове Буяне

– Горит, горит село родное… – произнёс он бездумно и не услышал себя, потому что не знал толком, что будет делать дальше.

Идти к осине ему не понадобилось. По снегу было видно, как тело волоклось к хворосту. Сбросив лыжи, Кормачов стал раскидывать прутья в стороны. Ему казалось, что он разнимает, раздирает и разбрасывает жёсткую огромную паутину.

Чужой городской человек лежал под тонкими ветками с закрытым шапкою лицом. Но видны были сквозь красное марево синие тонкие губы, искривлённые то ли брезгливостью, то ли страданием. Откинутая рука с потемневшими ногтями оказалась холодной.

И Кормачов опустился на снег, не понимая, на что решиться ему – после того, как труп он забросает прутьями снова. Догнать попутчиков было уже невозможно, как невозможно одолеть нынче путь до перевала – в одиночку, где всё равно застигнет его приближающаяся студёная ночь.

Короткие рукава фуфайки не закрывали запястий убитого. И Кормачов ещё раз попытался нащупать пульс. Однако биение крови в собственных пальцах мешало ему определить что-либо. Он уронил чужую холодную руку, как вдруг убитый человек подтянул её к своему боку. Едва заметно разжав губы, человек выдохнул:

– Ы.

– Ну, вот и всё… – сказал Кормачов, не уразумев своих слов.

У него хватило сил примотать чуть живое тело к лыжам. Верёвку, снятую с пояса, он пропускал через ремни креплений, ворочая раненого, и морщился от боли, которую наверно причинял человеку. Потом он волок Кешу наверх, к грейдеру, ползком, сквозь частые молодые ёлки. Суетливо тащил мимо старого потрескавшегося пня, широкого, будто круглый стол, почти теряя сознание от спешки. Кормачов торопился вытащить городского туда – к гулу редких машин.

Передохнув возле заснеженных кустов бересклета с дрожащими на ветру яркими листками, Степан уцепился за верёвку снова. Но красные пятна листьев, расплывающиеся в его глазах, притянули взгляд снова – они были похожи на кровавые плевки. Тогда ему показалось, будто Кто-то великий и надземный, на кого надеются все на свете и в чью силу верят беззаветно, давно и сильно болен. И что движется вовсе не Степан, подтягивающий за собою тяжёлое городское туловище. Но Он идёт высоко над русскими лесами, увлекая куда-то их обоих. И эти красные меты на белом, в запутанных кустах бересклета, оставлены – Им…

«Довели… – проносились в его помутившемся сознании обрывки жалостливого, болезненного понимания. – Люди…»

И острое сострадание к Идущему над лесами рвало лёгкие на части сильнее и резче, чем разрывало и распирало их морозным, колючим воздухом:

– Люди… Люди… До чего же вы… До чего же мы… Его… Довели…

[[[* * *]]]

Он тянул тяжёлые лыжи короткими, упорными рывками, не утирая пот со лба, вслепую, уже не помня себя нисколько. Но чужое туловище вдруг завалилось на бок. Одна из лыж выскользнула – и понеслась вниз, в лощину, под тёмными шатрами могучих елей. И Кормачов пришёл в себя.

Чуть повыше желудка и чуть левее на фуфайке раненого проступило тёмное пятно. Раненый простонал, зашептал едва слышно:

– Нарисовался… Не сотрёшь… Меня… не сотрёшь…

– Вылечат, знамо дело, – выговорил Степан обречённо. – Погоди. Щас…

Норовя быть осторожным, он долго пытался примотать Кешу получше к одной единственной лыже неверными и слабыми движениями. Ладони, натёртые верёвкой, опухли и горели. Но пальцы всё же подчинялись ему:

– Терпи. Ещё чуток… Немного осталось…

Как вдруг вторая лыжа вывернулась и покатилась тоже, невообразимо быстро.

– Если я… – бормотал раненый. – Нарисовался…

– Щас я. Вздохну только, – обещал Кормачов кому-то, кого здесь не было.

Теперь Степан лежал на снегу и смотрел вниз. До первой лыжи было не так уж далеко. Она застряла в молодой ёлке, совсем крошечной. И около неё смирно стояла дочь его Наташа – ещё совсем маленькая, в ватном кокошнике, с нашитыми красными бусинами на белом. Новогодний утренник только начался. «Горит, горит село родное… – пела Наташа около ёлки тонким, поднебесным, беспечальным голосом, запрокинув бледное лицо. – Горит вся Родина моя…»

– Тая! – позвал он жену в жестокой тревоге. – Тая! Уведи её отсюда в дом. Здесь опасно!

И понял что бредит.

Он взгромоздил Кешу себе на спину и попытался встать. Его качало. Однако тут же Кормачов почувствовал, что заснеженная земля держит его. Скрестив Кешины руки у себя под кадыком, он нёс и нёс грузное, безвольное тело, согнув свою голову едва не до колен. И конца этому пути не было, потому что городское туловище вихлялось; оно тянуло вниз при каждом шаге. А чужие руки давили горло, душили и не давали вздохнуть. Но то ли вспоминалось Кормачову на ходу, то ли монотонно говорил ему кто-то милостивый сверху, отвлекая от боли: «…от четырёх ветров приди, дух, и дохни на этих убитых, и они оживут…», «…от четырёх ветров приди…», «…приди…».

Он зажмуривался, опасаясь бреда. В висках же стучало с прежней размеренностью: «…и они ожили, и встали на ноги свои – весьма, весьма великое полчище…»

Уже в самом кювете, где кончился Буянный район и где начинался другой, чужой, Шерстобитовский, Степан упал, поскользнувшись. И вдруг провалился, придавленный тяжело раненым человеком, в короткий, неодолимый сон. Под этой тяжестью он укреплялся теперь забытьём, для того, чтобы вытолкнуть Кешу на обочину – губительную для себя, спасительную для чужака.

Сейчас, сейчас, понимал он… Только бы очнуться. И влезть, и выйти на обледенелую, отполированную до тусклого, беспощадного блеска, колею. И опуститься там, на грейдере, в другом районе, на колени. И воздеть бы только руки повыше, чтоб увидали эти… Проезжающие…

Вот-вот он вытолкнет чужое туловище из кювета… Через минуту… И остановит первую же машину, поскальзываясь на разъезжающихся коленях и взмахивая обеими руками. И машина эта будет милицейской, видел он из своего напряжённого, строгого, укрепляющего сна…

Шум её уже приближался издалёка. Но благодатное забытьё ещё не кончалось. И улыбчивая мать его Авдотья Николаевна ещё поглядывала в весеннее утреннее окно, раздвинув тюлевые шторки и прилежно щурясь:

– Вон как клубничка мороза испугалась. Съёжилась. Что значит, до Миколы сажать!.. А кабачки-то? Все всходы помёрзли. Батюшки-светы!..

Потом она поправила белоснежный платок, завязанный под подбородком, и удобно подпёрла щёку кулаком.

– …Ну, у меня пять семечков ещё осталося. Кабачков, – сказала она Степану, глядя на него с ясной и безмятежной любовью. – Пять семечков всё же у меня есть! Намочу их да потыкаю… Взойдут!